С. Каронин (Николай Елпидифорович Петропавловский) Братья

I

Въ одинъ изъ степныхъ вечеровъ, когда жгучій жаръ немного ослабелъ, когда дышавшая зноемъ березовская степь сбросила съ себя полдневную дымку, придававшую ей видъ безконечнаго синяго моря, которое зажгли на всехъ точкахъ горизонта, и когда мировой судья счелъ возможнымъ надеть халатъ, чтобы съ большимъ удобствомъ начать чаепитіе, трое его гостей уселись за столъ и принялись за чашки. Одинъ изъ нихъ — его городской пріятель; другіе два — березовскіе мужики, два брата Сизовы, только что сработавшіе судье новое крыльцо. Ихъ судья усадилъ за свой столъ, какъ образчики степныхъ жителей вообще и березовцевъ въ частности: на, молъ, вотъ смотри и спрашивай. Статистикъ действительно предлагалъ имъ сотни вопросовъ о местной жизни, но за нихъ долженъ былъ отвечать самъ хозяинъ, потому что они были молчаливы, какъ глубокіе колодцы, изъ которыхъ статистику трудно было что-нибудь выудить; говорили о нихъ, спрашивали ихъ объ ихъ же житье но они не могли угоняться въ своихъ ответахъ за вопросами. Статистикъ, между прочимъ, интересовался вопросомъ: находятся-ли местные жители въ кабале? Еще бы! У кого? У кулаковъ. Это пришлые люди? Кровные и доморощенные. Значитъ, березовцы въ собственной жизни заключаютъ причины зарожденія, развитія и питанія своихъ враговъ? Здесь мировой судья далъ ответъ простой и откровенный, въ томъ смысле что каналій всюду много, а въ темной мужицкой среде больше, чемъ где — нибудь; при этомъ мужицкую среду онъ сравнилъ съ мутною водой, въ которой плаваютъ добрые караси и злыя щуки, сравнилъ и захохоталъ. На дальнейшіе вопросы онъ отвечалъ пространно.

Одинъ изъ братьевъ, Петръ, слушалъ, повидимому, съ почтительнымъ вниманіемъ, но ничего неслыхалъ. У него въ печке въ это самое мгновеніе сушилась ось, передъ значеніемъ которой все разглагольствованія хозяина были пустыми. Онъ не выдержалъ долго. «Домой бы мне надо», — сказалъ онъ; на вопросъ: куда онъ торопится, онъ отвечалъ: «Древо у меня въ печке сушится — оно и безпокойно, какъ бы не пропало; чуточку перегоритъ и конецъ делу, сейчасъ треснетъ, хоть ревомъ реви»… Петръ былъ мрачно серьезенъ, говоря это и собираясь уходить; время, пока мировой судья говорилъ о народной жизни, онъ думалъ именно объ этомъ «древе», которое въ его глазахъ уже представлялось курящимся и треснувшимъ. Какъ ни упрашивалъ его судья посидеть, онъ ушелъ. Другой братъ, Иванъ, казалось, исполнялъ все действія, считаемыя имъ неизбежными при всякомъ чаепитіи; онъ наливалъ чай на блюдечко, дулъ на него и клалъ на пятерню; допивъ чашку, онъ опрокидывалъ ее вверхъ дномъ, клалъ на ея верхушку огрызокъ сахара и пытался благодарить за угощеніе. Но въ эту минуту хозяинъ кидалъ огрызокъ, наливалъ новаго чаю и приказывалъ дуть снова. И Иванъ дулъ. Это повторялось несколько разъ. Судья такъ увлекся своими разговорами, что не обращалъ вниманія ни на самого Ивана, обливавшагося потомъ, ни на его слова. И тяжело же было Сизову! Пропуская большинство мудреныхъ словъ хозяина, онъ понималъ, что тотъ много говорилъ несправедливаго, невернаго, но какъ бы надо было говорить — не зналъ. Лицо его было весьма плачевно:, онъ конфузился, стыдливо посматривалъ на обоихъ господъ, какъ будто сиделъ на скамье подсудимыхъ. Онъ даже забылъ вытирать свое лицо, такъ что съ кончика его носа свешивалась капля воды.

— Миколай Иванычъ! Ты погоди… такъ нельзя, — говорилъ онъ, пытаясь собраться съ мыслями и возразить судье.

Последній останавливался, чтобы выслушать его,

— Что? Ну, говори.

— Ты малость не тово, не такъ… Ты говори по порядку, чтобы выходило точка въ-точку… А эдакъ нельзя. Ты говоришь, я міроедъ…

— Ты слушай ушами, Иванъ, — разсердился хозяинъ, — я не говорю, что каждый изъ вашихъ мужиковъ кулакъ, но я утверждаю, что въ каждомъ изъ нихъ сидитъ будущій кулакъ. Дайте только каждому изъ васъ силу, такъ вы живьемъ съедите другъ друга.

— Рази такъ можно? Ты суди по справедливости, — повторялъ Иванъ. Онъ, видимо, огорчался.

— Такъ откуда же, по твоему, міроеды-то ваши?

— Откуда!

— Да, откуда? Съ неба, что-ли, они къ вамъ валятся?

— Зачемъ съ неба? Ты погоди, Миколай Иванычъ, дай мне срокъ… я тебе предоставлю, надо обсудить все какъ следуетъ, по настоящему, — сказалъ Иванъ, во все глаза смотря попеременно то на того, то на другого барина и, повидимому, роясь въ своей голове въ поискахъ за настоящими мыслями.

Но вдругъ онъ, почувствовавъ всю горечь обвиненія, воскликнулъ:

— Ахъ, ты Господи Боже мой! едакая притча!

И замолчалъ.

— Вотъ вы и слушайте его! — продолжалъ Николай Иванычъ, обращаясь уже къ статистику. — Никогда вы не добьетесь отъ него лучшаго ответа… не можетъ… Я съ нимъ много говорилъ, да и со многими изъ нихъ говорилъ… никто не можетъ! Они даже удивляются при этомъ вопросе какъ будто міроеды живутъ где то на островахъ Фиджи, а не въ Березовк?… Откуда кулаки? — на это, конечно, много ответовъ, въ числе которыхъ я выскажу и свой взглядъ. Я сказалъ: въ каждомъ мужик? сидитъ кулакъ. Но пусть это неверно, бросаю на время свое мненіе. Что же изъ этого? Вы скажете, что кулаки — посторонняя сила, наплывшая въ деревню извне? Но я могу по пальцамъ перечесть всехъ здешнихъ міроедовъ и разсказать ихъ родословную, изъ которой вы увидите, что все они происхожденія домашняго. Заметьте, что въ эту глушь ни одна каналья не пойдетъ, не зная местныхъ обычаевъ и условій, потому что безъ этихъ условій его подлости не принесутъ ни малейшей выгоды. Это ясно, какъ день: мужикоедъ долженъ родиться въ той же местности, где ему предстоитъ совершить свой провиденціальный трудъ поеданія темнаго народа. Но даже и это слабо выражено. Міроеды и кулаки прямо-таки родятся на месте такъ что постороннимъ кулакамъ и пріезжать не зачемъ: своихъ довольно. Вы хотя вотъ у него спросите (судья указалъ на Ивана), какими березовцы пришли сюда, какими стали теперь. Я разскажу. Пришли они изъ внутренней губерніи и поселились въ нашей степи при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ и на месте лучше котораго они и найти не могли. Кругомъ безбрежныя степи, неистощимый черноземъ; отрезали имъ земли столько, что ее просто девать было некуда; кроме того, подъ бокомъ у нихъ были башкирскія степи и казенныя земли. Башкиры обыкновенно соглашались отдавать неизмеримыя пространства за щепоть спитаго чая, или за полпирога. По реке Зыби росли густыя чащи дубняку, осины, березы — дрова. Рожью они кормили свиней, въ просе тонули мужики и умирали… Вы спросите только, что было тутъ! Нынче же этого ничего нетъ. Лесъ весь вырубленъ, и топятъ навозомъ. Землю всю выпотрошили и теперь