его окно. Иванъ вышелъ изъ вороты раскланялся и сказалъ, что бумага у Петра. Двинулись къ Петру. Подозрительность и волненіе доросли уже до такой степени, что Ивана взяли подъ руки и повели силой, какъ пойманнаго вора.
Петръ только-что возвратился домой, но не могъ утерпеть, чтобы не обойти своего хозяйства. До отъезда онъ не успелъ покрыть избу тростниковыми снопами. Теперь, едва поелъ, залезъ наверхъ избы и принялся укладывать крышу, какъ ни въ чемъ не бывало. Онъ былъ весь охваченъ волненіемъ и злобой, а когда увиделъ приближеніе схода, руки его затряслись, но онъ не бросилъ работы и чисто укладывалъ тростникъ, пригоняя снопы другъ въ другу.
— Петръ, слезай! — послышался крикъ.
— Для какой надобности? — хладнокровно спросилъ Петръ.
— Подавай бумагу! Где она?
— Не для васъ она прописана.
Петръ, высказавъ это, продолжалъ возиться на крыш?.
Сходъ за минуту замеръ. Значитъ, правда, что бумага-то ушла изъ рукъ? Правда, что деньги-то пропали? Правда, что участка-то нетъ? Несколько голосовъ еще разъ машинально повторили: «Петръ, слезай!» Но Петръ не слезъ. Онъ сказалъ, что деньги скоро отдастъ, и… и больше ничего не сказалъ, подаривъ лишь мужиковъ взглядомъ полнейшаго пренебреженія. Его бледное лицо, казалось, говорило: «Ахъ, вы шуты, шуты соломенные!» Только руки его дрожали и снопы не укладывались съ тою аккуратностью, какую онъ желалъ.
Вниманіе схода было отвлечено въ другую сторону. Вдругъ все вспомнили объ Иване. Оглянулись и увидали его. Полетела брань. Иванъ передъ темъ былъ оставленъ на свободе но онъ не пытался уйти изъ толпы. Онъ только самъ теперь сообразилъ все. Видъ его былъ убитый. Онъ едва-ли слыхалъ раздавшуюся въ эту минуту страшную брань и не видалъ разъяренныхъ лицъ. Онъ самъ такъ обомлелъ, что не пытался выговорить слово оправданія. Только чуть слышно произнесъ, обращаясь къ брату:
— Братъ! Что ты со мной сделалъ?…
Эти слова еще больше разъярили толпу. «A! ты ссылаешься на брата?!» Ивана несколько рукъ схватили и тянули въ разныя стороны. За первыми потянулись другіе, потомъ потянулись все… Каждый хотелъ схватить и встряхнуть… Онъ все это виделъ; виделъ также зловеще горевшіе глаза, но не думалъ оправдываться. «Пусть лучше прибьютъ», — думалъ онъ. Его действительно начали бить… Онъ ничего не видалъ.
Въ это время несколько опытныхъ стариковъ бегали по сходу и уговаривали бросить… Они знали, чемъ это можетъ кончиться. Случай имъ помогъ вырвать Ивана. Чей-то мальченка, заинтересованный всемъ происходящимъ, полезъ черезъ заборъ, который съуживалъ его поле зренія, и подвергъ себя неожиданной опасности, зацепившись рубахой за колъ. Онъ повисъ и заревелъ отъ ужаса. Отчаянный ревъ его возбудилъ всеобщее вниманіе. Оглянулись, увидали… и сперва появились улыбки, потомъ веселый смехъ, превратившійся моментально въ хохотъ и шутки. Хохотали все собравшіеся. А староста незаметно увелъ Ивана.
Когда мужики черезъ минуту вспомнили о немъ, его уже не было. Поднялся невообразимый гвалтъ. Некоторые предлагали идти искать Ивана и бить его. Другіе советовали надеть на него хомутъ, обсыпать куриными перьями и въ такомъ виде водитъ его по улице. Но староста объявилъ, что Ивашка сидитъ уже въ темной. Это, повидимому, сразу успокоило сходъ. Онъ перекинулся на другого брата. Но никто не требовалъ отъ него бумаги; его просили… «Отдай, Тимоееичъ!» Петръ слезъ съ крыши и повторилъ, что деньги отдастъ, прибавивъ, что если къ нему станутъ приставать, то не дастъ… ни копейки! Сказавъ это, онъ захлопнулъ калитку, где стоялъ. Березовцы принуждены были еще разъ остолбенеть.
Несколько дней вследъ затемъ въ деревне продолжались смятенія и сходы. Березовцы послали въ городъ ходоковъ разузнать, какъ и почему? Оба ходока, одинъ за другимъ, летали въ городъ, изъ города въ другой. Ничего не вышло. Ответы были убійственные. Одинъ пріехалъ и объявилъ:
«Сами мы, братцы, глупый народъ» Ответъ другого былъ таковъ: «рохли!»
Кончилось это происшествіе очень скоро, неожиданно и почти незаметно. Собрали березовцы последній сходъ по своему нелепому делу. Но обсужденія шли вяло, никто ничего не зналъ, и все предложенія были такъ же нелепы, какъ и самое дело. Скажутъ слово и помолчатъ. Каждый понялъ всю безнадежность мірского предпріятія. Скажетъ слово и помолчитъ. Это надоело. Случилось вотъ что. Вдругъ все вразъ и каждый поочереди поняли, что у каждаго есть дома свое собственное дело, всякій желалъ наверстать потерянное время; мысль, что мірское дело потерпело крушеніе, придала жгучесть другой мысли, что дома есть настоящее дело, упустивши которое останешься безъ ничего. Настало смущеніе. Собравшіеся перестали глядеть другъ на друга. Было чего-то совестно. Мужики незаметно разбрелись по домамъ. Одинъ всталъ, взялъ шапку и сказалъ, ни къ кому не обращаясь, что пора бы по домамъ. За нимъ всталъ другой, за нимъ третій, у всехъ нашлись причины. Одному надо было пойти дегтю купить; у другого провалился сарай; третьему явилась настоятельная необходимость шишку срезать на ноге мерина. Каждый бралъ шапку и уходилъ въ смущеніи. И скоро съ сборной избе никого не осталось. На лужке сидели одни сивые старики, которые принялись-было разсуждать о допотопныхъ временахъ, да и те скоро умолкли, увидавъ, что говорить нечего.
Иванъ все эти дни провелъ въ темной. Но на него также деревня махнула рукой.
— Ну его, шалава проклятая!
Это все, чемъ ему мстили. Онъ вышелъ изъ темной на восьмой день, глухою ночью, которая помогла ему украдкой придти домой. Тамъ онъ залезъ въ сени, никому не объявившись изъ домашнихъ, и забился въ уголъ. Общественное негодованіе придавило его; онъ уже думалъ, что никогда ему не оправиться во мненіи людей.