призрачным ореолом. Тишина, благословенная тишина, проливалась на душу каким-то чудесным успокаивающим бальзамом. Он внимательно прислушался. Ни единого выстрела, ни одного, даже самого слабого, артиллерийского раската. Впервые за эти годы ночь спустилась над северной Францией, не озаряемая вспышками орудийного огня. Несколько солдат из соседней части развлекались, пуская сигнальные ракеты и поджигая дымовые шашки. Всего за один день они утратили свое зловещее назначение и теперь представляли собой просто безобидный фейерверк.
Но Хенли думал не о войне, а об Иветте. Словно ласковые, журчащие волны, вливались в него надежда и спокойствие. Он был счастлив и в течение этих лихорадочных месяцев писал ей каждую неделю и посылал из своего содержания все, что ему удавалось сэкономить. Иногда она отвечала забавными каракулями по-французски вперемешку со смешными английскими словами, всегда обращаясь к нему «Mon bien cher Jeannot»,[4] потому что знала от Хенли, что его зовут Джонни. Хенли вздрогнул от внезапной мысли, что его могли убить – как тысячи и тысячи других людей, гораздо лучше него, – и он больше никогда не увидел бы Иветту. Но теперь… Через сутки он снова будет с ней. Он заставит ее выйти за него замуж, она не посмеет ему отказать. Потом он демобилизуется, увезет ее в Англию, военное министерство найдет ему хорошее место, и у них будет свой собственный чудесный домик. Боже, да ради такого счастья стоило пройти через все эти ужасы войны. Если б только можно было забыть необозримые ряды безмолвных деревянных крестов, которые холодным укором вставали в его памяти…
До Парижа Хенли добирался около полутора суток. Движение было беспорядочно, головная станция находилась ужасно далеко от дороги, и Хенли с трудом ловил попутные машины. Ночь на тринадцатое он провел в разоренной деревне на Сомме, в большой палатке, предоставленной для отдыха офицерам. В этом безлюдном, заброшенном месте Хенли почувствовал, что пехотные офицеры стали никому не нужны. Они сделали свое дело. С трудом удалось ему раздобыть себе поесть. Ему сказали, что он может спать в палатке, но коек там не было. Начальство, к которому он обращался, держалось бесцеремонно и грубо. Но Хенли было все равно. Ведь он ехал к Иветте. В Париж он попал четырнадцатого около четырех дня. Такси нигде не было, но вокруг пестрели бесчисленные флаги и царило праздничное оживление. Путь от вокзала до дома Иветты показался Хенли бесконечным, но люди терпеливо выслушивали его ломаные французские фразы и указывали ему дорогу. Несколько раз он думал, что безнадежно заблудился. Наконец Хенли добрался до улицы, где жила Иветта, и посмотрел на ее окна. Света там не было. Может быть, ее нет дома или до сих пор еще не снято затемнение? Он пробежал мимо консьержки и постучал в дверь. Никакого ответа. Он постучал еще раз, сильнее. Снова нет ответа. Хенли почувствовал разочарование. Боги должны были позаботиться, чтобы она оказалась дома, встретила его, обняла и, быть может, немножко всплакнув от счастья, порадовалась тому, что он невредим и что теперь их никто никогда не разлучит. Может быть, она спит? Он постучал снова, так громко, что сам немного смутился. Затем до его сознания дошло, что снизу его окликают: «Hé, m'sieur, hé! Qu'est-ce que vous cherchez?[5]» Это была консьержка. Он повернулся и медленно спустился вниз, где она встретила его сердитым взглядом. – Mais, qu'est-ce que vous cherchez, par là? – Mamselle Yvette… où… – Elle est partie. – Partie?[6] – Oui.[7] Она уехала к своему très riche. Gros fabricant.[8] Она сказала: L'officier aaglais[9] ни черта не стоит, больше нет денег. Compris?[10] Хенли стоял перед ней, удивленно моргая глазами, с полуоткрытым ртом. Это привело привратницу в бешенство. – Allez, sortez. Вы не bon, compris? M-lle Yvette partie, partie pour toujours, compris? Napoo, fini. Allez.[11] Хенли продолжал смотреть на нее непонимающим взглядом. Она ушла, злобно бормоча что-то себе под нос, и в ярости хлопнула дверью своей каморки. «Partie – officier anglais не bon. Partie pour toujours, napoo, fini».[12] И затем его пронзили болью слова «больше нет денег!» Napoo, fini.[13] Ломаный французский язык делал эту трагедию комически-уродливой и жалкой. Napoo, fini – какой эпилог для страсти влюбленного! Несколько минут Хенли простоял на лестнице, затем медленно вышел на улицу. Потрясение было так велико, крушение надежд так бесповоротно, что у него помутилось в глазах. Он без конца повторял про себя: «Куда мне идти? Что делать?», словно эти слова были каким-то заклинанием против душевной боли, словно, задавая бессмысленные вопросы, можно было найти на них ответ. Хенли долго брел куда глаза глядят, не чувствуя вещевого мешка, казавшегося не тяжелее трости, стиснутой в его руке. Наконец, он добрался до Сены и пошел по ее правому берегу от площади Согласия к Собору Парижской Богоматери. Огни Парижа горели тускло, едва отражаясь в дрожащей поверхности реки. Хенли шел мимо людей, нетерпеливо и возбужденно разговаривавших; многие из них были в синей военной форме. Парижане продолжали гулять по улицам небольшими группами, взявшись за руки, веселиться и петь. Париж, еще не совсем пришедший в себя, был охвачен неподдельным весельем. Но Хенли почти не замечал людей. Он шагал вперед, все повторяя про себя: «Napoo, fini» и «Куда мне идти?» От Собора Парижской Богоматери каменные ступени вели вниз к причалу. Хенли сел, скрестив руки на трости, и оперся на них подбородком. Он долго сидел так в глубокой задумчивости. Потом, дрожа от холода, медленно встал, поправил за спиной вещевой мешок и пошел искать гостиницу.
До Парижа Хенли добирался около полутора суток. Движение было беспорядочно, головная станция находилась ужасно далеко от дороги, и Хенли с трудом ловил попутные машины. Ночь на тринадцатое он провел в разоренной деревне на Сомме, в большой палатке, предоставленной для отдыха офицерам. В этом безлюдном, заброшенном месте Хенли почувствовал, что пехотные офицеры стали никому не нужны. Они сделали свое дело. С трудом удалось ему раздобыть себе поесть. Ему сказали, что он может спать в палатке, но коек там не было. Начальство, к которому он обращался, держалось бесцеремонно и грубо. Но Хенли было все равно. Ведь он ехал к Иветте. В Париж он попал четырнадцатого около четырех дня. Такси нигде не было, но вокруг пестрели бесчисленные флаги и царило праздничное оживление. Путь от вокзала до дома Иветты показался Хенли бесконечным, но люди терпеливо выслушивали его ломаные французские фразы и указывали ему дорогу. Несколько раз он думал, что безнадежно заблудился. Наконец Хенли добрался до улицы, где жила Иветта, и посмотрел на ее окна. Света там не было. Может быть, ее нет дома или до сих пор еще не снято затемнение? Он пробежал мимо консьержки и постучал в дверь. Никакого ответа. Он постучал еще раз, сильнее. Снова нет ответа. Хенли почувствовал разочарование. Боги должны были позаботиться, чтобы она оказалась дома, встретила его, обняла и, быть может, немножко всплакнув от счастья, порадовалась тому, что он невредим и что теперь их никто никогда не разлучит. Может быть, она спит? Он постучал снова, так громко, что сам немного смутился. Затем до его сознания дошло, что снизу его окликают: «Hé, m'sieur, hé! Qu'est-ce que vous cherchez?[5]» Это была консьержка. Он повернулся и медленно спустился вниз, где она встретила его сердитым взглядом. – Mais, qu'est-ce que vous cherchez, par là? – Mamselle Yvette… où… – Elle est partie. – Partie?[6] – Oui.[7] Она уехала к своему très riche. Gros fabricant.[8] Она сказала: L'officier aaglais[9] ни черта не стоит, больше нет денег. Compris?[10] Хенли стоял перед ней, удивленно моргая глазами, с полуоткрытым ртом. Это привело привратницу в бешенство. – Allez, sortez. Вы не bon, compris? M-lle Yvette partie, partie pour toujours, compris? Napoo, fini. Allez.[11] Хенли продолжал смотреть на нее непонимающим взглядом. Она ушла, злобно бормоча что-то себе под нос, и в ярости хлопнула дверью своей каморки. «Partie – officier anglais не bon. Partie pour toujours, napoo, fini».[12] И затем его пронзили болью слова «больше нет денег!» Napoo, fini.[13] Ломаный французский язык делал эту трагедию комически-уродливой и жалкой. Napoo, fini – какой эпилог для страсти влюбленного! Несколько минут Хенли простоял на лестнице, затем медленно вышел на улицу. Потрясение было так велико, крушение надежд так бесповоротно, что у него помутилось в глазах. Он без конца повторял про себя: «Куда мне идти? Что делать?», словно эти слова были каким-то заклинанием против душевной боли, словно, задавая бессмысленные вопросы, можно было найти на них ответ. Хенли долго брел куда глаза глядят, не чувствуя вещевого мешка, казавшегося не тяжелее трости, стиснутой в его руке. Наконец, он добрался до Сены и пошел по ее правому берегу от площади Согласия к Собору Парижской Богоматери. Огни Парижа горели тускло, едва отражаясь в дрожащей поверхности реки. Хенли шел мимо людей, нетерпеливо и возбужденно разговаривавших; многие из них были в синей военной форме. Парижане продолжали гулять по улицам небольшими группами, взявшись за руки, веселиться и петь. Париж, еще не совсем пришедший в себя, был охвачен неподдельным весельем. Но Хенли почти не замечал людей. Он шагал вперед, все повторяя про себя: «Napoo, fini» и «Куда мне идти?» От Собора Парижской Богоматери каменные ступени вели вниз к причалу. Хенли сел, скрестив руки на трости, и оперся на них подбородком. Он долго сидел так в глубокой задумчивости. Потом, дрожа от холода, медленно встал, поправил за спиной вещевой мешок и пошел искать гостиницу.