хозяюшки, сэр, но что-то я сомневаюсь насчет огурчиков.

И хозяин удалился, как человек, приведенный в грустное недоумение неумеренными требованиями, которые он не может отвергнуть с подобающим достоинством.

Хенсон стал развлекаться, бросая дротики в мишень и время от времени глазея в окно.

Хозяин долго не приходил. Наконец он вернулся, неся большой ломоть белого хлеба, кусочек почти бесцветного канадского сыра, совсем высохшего и потрескавшегося на срезе, немного датского масла и штук шесть маринованных луковиц (по всей видимости, местного происхождения), плававших на дне огромной стеклянной банки с уксусом. Все это, вместе с тарелкой и ножом, он разложил на столе рядом с пивом, изо всех сил разыгрывая при этом старомодную сердечность и гостеприимство.

– Вот, пожалуйста, сэр!

– Спасибо. Не выпьете ли со мной?

– Ну что ж, сэр, большое спасибо, сэр, оно, пожалуй, от глотка виски не откажусь, сэр.

– Прошу вас.

– За ваше здоровье, сэр.

– Спасибо.

Хенсон принялся за свой невкусный завтрак, не без грусти вспоминая суп, омлет, телятину, сыр и вино, которые, как по волшебству, появились бы на столе в самой захудалой французской харчевне. Просто удивительно, какой оборот иногда принимают исторические события.

– Много сегодня прошли, сэр?

– Нет, всего только от Чэдлтона.

– Ого, да это миль одиннадцать, а то и поболе. Пешком путешествуете, сэр?

– Да, надо еще сегодня засветло добраться до Прескота.

Хозяин покачал головой и почесал в затылке.

– Оно, конечно, для джентльменов, которые это любят, может, дело хорошее, но по мне завсегда лучше доехать, Я так думаю, когда бы дела тут шли малость поживее, у нас бы автобус ходил.

– А что, дела плохо идут, да?

– Из рук вон плохо, сэр, а с моим хозяйством так просто хоть в петлю, можно сказать. Совсем у людей денежки перевелись. Кабы мы с хозяюшкой не отложили малость про черный день, так уж и не знаю, как бы сейчас продержались. С самой войны вот так мыкаемся, сэр, вот поверите ли, бывает, за много дней больше полдюжины пинт не продашь, и все одно простое пиво. Даже горькое Держать почти что не расчет.

– А в чем же дело, по-вашему?

– Да где уж, сэр, мне об этом судить, не знаю.

А только жизнь вроде как бы в наших местах остановилась, ровно вымерли все. И людей вокруг не видать и фермы дохода не приносят (так все фермеры у нас говорят), заработки упали, а помещичий дом стоит заколоченный.

– Это вон тот серый каменный дом, что слева за лугами виден?

– Он самый и есть, сэр.

– Красивый дом, старинный. А почему же он заколочен?

Хозяин нацедил себе полпинты горького пива и поудобней облокотился о стойку – он явно любил посудачить.

– Да дело-то вот в чем. Дом этот, значит, старого мистера Темплтона, нашего помещика. Мы-то его привыкли звать молодым мистером Темплтоном, хотя ему теперь уж, значит, за шестьдесят. Это старинный род, сэр, они тут, как говорится, с незапамятных, значит, времен. Так вот, сэр, у мистера Темплтона с его хозяйкой был только один ребенок, сын, как его называли у нас, «самый молодой мистер Темплтон». В четырнадцатом году он был где-то то ли в Оксфорде, то ли в Кембридже, словом, где-то там, где молодых джентльменов держат, и, конечное дело, как война началась, он сразу в армию записался, и много парней из нашей деревни с ним пошло тоже. Ну, небывалое дело, что тут у них в доме творилось, когда он перед фронтом домой приехал, – и танцы и шум до самого утра. А он был в том полку, который, значит, в Египет, что ли, отправлялся, в какое-то там место, ну такое название – язык сломаешь…

– Галлиполи?

– Вот-вот, оно и есть, сэр. Ну, и мистера Темплтона убило, когда они там на берег высаживались, а с ним и молодого Билла Джадда тоже. А для мистера и миссис Темплтон этот сын был, значит, дороже всего на свете, сэр, и когда его убили, то и для них обоих жизнь все равно что кончилась. Мистер Темплтон, сэр, бродил по деревне, вроде как человек, который грош на земле нашел, а сотню потерял, сами понимаете, сэр, а хозяюшка его так больше из дому и не выходила, а три года назад, стало быть, померла. Ну, хозяин тогда заколотил свой дом и уехал иуда-то за границу жить – толком даже и не знаю куда.

– Вот оно что. Наверно, из вашей деревни не один молодой хозяин и Билл Джадд погибли?

– Ох, нет, сэр, помилуй бог, нет. Тут, пожалуй, ни одной семьи не сыскать, чтоб кто-нибудь не погиб, или, в госпиталь не попал, или в приют для слепых, сэр, а то и в сумасшедший дом. Да вот молодой Билл Джадд, я вам про него говорил, сэр. Хороший парень был, и на лошади как ездил – жокей да и только, сэр, и в крикет лучше него у нас тут никто не играл. Он, стало быть, в армии денщиком служил у молодого мистера Темплтона. И отец его с матерью живут теперь в помещичьем доме, присматривают. Но похоже, что им от этого никакой чести или радости. Старый Билли Джадд, бывало, сюда каждый вечер приходил пинту пива выпить, поболтать или песни пел до самой ночи. А теперь и в полгода раз не заглянет, сэр. Вроде бы как человек всякий интерес потерял к жизни. Я вот смотрю частенько, как он ходит без дела по дороге, понуро так бредет, вроде как хромая кобыла, у которой первый ее жеребеночек пал.

Хозяин, выйдя из-за стойки, направился к потухающему камину. Он ловко разворошил полусгоревшие поленья, которые полыхнули на миг быстрым пламенем. Потом опустился на колени и, скорчившись, стал осторожно дуть на головни.

Хенсон покончил с едой и теперь набивал трубку. Но он был взволнован и слишком сильно приминал табак большим пальцем вместо среднего, так что ему пришлось набивать трубку заново. Хозяин ушел куда-то в заднюю комнату.

Хенсон откинулся в кресле и, глядя, как уплывает табачный дым, рассеянно думал о том, что рассказал ему хозяин. Какое-то странное худосочие появилось в английской деревне. И это при непомерном полнокровии города. Восемь человек убито да еще, скажем, полдюжины остались инвалидами на всю жизнь – и это уже огромная потеря для такой вот деревушки, если учесть, что вся молодежь стремится уехать в город. А потом в городах безработица начинается, и тогда те, у кого есть машины, бегут из города. Что за нелепая карусель!.

Снаружи послышался тяжелый стук копыт, скрип колес, потом хриплое «Тпру-у!», и телега остановилась. Слышно было, как возчик слезал с телеги. Потом дверь творилась и в трактир вошел невысокий человек со сморщенным лицом и растрепанными усами, одетый в плисовые штаны, перехваченные в коленях шнурками, рваный порыжевший сюртук и старомодную войлочную шляпу.

– Доброе утро, – сказал Хенсон.

– Доброе утро, – отозвался тот почти враждебно, с типично деревенской «неприступностью» – той внезапной подозрительностью, с которой почти всегда смотрят на