каждое слово, прочел: «Русские могут сделаться превосходными летчиками, но большинство из них совершенно неспособно содержать машину в исправности. Поэтому нам кажется, что чем больше мы будем снабжать Россию аэропланами, тем больше их будет разваливаться в воздухе вследствие плохого ухода за ними. Этим мы будем способствовать уничтожению некоторого числа русских, что пойдет на пользу цивилизованной Европе».
— Нет, каковы! — воскликнул Тентенников, зажав книжку в кулаке. — Иудушки! Чем захотели «цивилизованной» Европе помочь — русской кровью…
— Ну, английским-то самолетостроителям теперь и надеяться нечего, что мы ихними машинами интересоваться сбудем, — сказал Уленков. — Да и прежде мы у них не учились… С тех пор как они эту гнусность писали, большой путь пройден…
— Да, борьба продолжается, — сказал Иван Быков, — мы снова — в начале пути. Еще никогда техника не шагала так быстро, как теперь. То, что было достижением вчера, — завтра ничего не будет стоить. Свияженинов часто рассказывал мне о встречах Сталина с авиационными конструкторами. И каждый раз Сталин повторял, что зазнаваться нельзя, что нужно вечно искать и находить новое. И сейчас чувство нового особенно важно…
— Когда посмотришь на сегодняшние самолеты и вспомнишь, как уродливы и маломощны были первые машины, на которых мы учились летать, — диву даешься, — промолвил Тентенников. — Ведь только три с небольшим десятилетия прошло с той поры, когда человечество гордилось аэропланами первых выпусков…
— Но теперь техника развивается быстрей… Те самолеты, на которых люди будут летать через тридцать пять лет, больше будут отличаться от наших нынешних машин, чем самые мощные современные самолеты от аэропланов первых лет авиации. Очень близко время, когда люди будут летать в стратосфере, на скоростях, превышающих скорость звука. И это еще не предел!
— Такая техника и к человеку предъявит бóльшие требования, чем раньше, — сказала Елена Ивановна. Обычно она не принимала участия в беседе, когда речь шла об авиационной технике, но сегодня ей невольно передалось волнение приемного сына.
— Конечно! Но разве путь, который прошли все мы — и отец с Тентенниковым, и я, и самый молодой из нас — Уленков, — разве этот путь с каждым годом не предъявлял к нам новые и новые требования? Мало иметь совершенную машину — надо иметь и совершенного человека в ней. И не только физически он должен быть богатырем, — духом он должен быть богат, знать должен много. И хоть война еще не кончилась, но многих из нас уже снова сажают за парту. Вот и Уленков сегодня едет учиться…
— А ты что будешь делать теперь?
— Я сегодня же вылетаю на другой фронт. До Москвы долечу с Уленковым, а там — в разные стороны. Он сядет за парту, я — полечу на запад.
Уленков угрюмо молчал.
— Ты недоволен? — участливо спросил Иван Быков.
— Я с командующим авиацией недавно разговаривал, — он мне сказал, что даст возможность драться до конца войны. Сами посудите, как закончить войну, не участвуя в боях над Берлином? Ведь эта мечта всегда была у меня! И когда наши войска войдут в Германию, обидно будет сидеть в классе и зубрить формулы.
— Ты уже дрался в небе Берлина, — спокойно сказал Иван Быков.
Уленков посмотрел на него с удивлением, будто в словах майора был какой-то подвох.
— Каждый бой, который мы вели в небе с первого дня войны, предвещал полный разгром врага. Каждый самолет, который мы сбивали под Москвой, под Сталинградом и Ленинградом, уже никогда больше не подымался в поднебесье. Гитлеровская авиация вовеки не оправится от нанесенных ей ударов.
На улице загудел автомобиль пронзительно и протяжно.
— Это за нами, — сказал Уленков. — Через час вылетает наш самолет…
— И чаю вы не успели попить, — сокрушенно сказала Елена Ивановна.
— Теперь уже некогда. В Москве отогреемся, — ответил Уленков, и летчики быстро оделись.
Прощанье было торопливо, и, подойдя к окну, Тентенников вскоре увидел убегавшую к дальнему перекрестку машину.