вернул бутылку! Тогда мы попросили его просто посидеть с нами… Он улыбнулся так, — Вера мечтательно прикрыла глаза и мысленно перенеслась в тот вечер, в ту расслабленную атмосферу разгоряченного и пропитанного запахами пищи, вина и духов ресторана, — хорошо так, понимаете, улыбнулся, сказал, что ему пора домой… Вежливый такой человек… Оказывается, он в ресторан приходит просто чтобы поужинать… А у нас это не принято, кажется чудачеством, расточительством и вообще… Одно я тогда поняла: женщина ему нужна, уют, тепло. Чужой город, никаких знакомых, куда вечером пойти? Как вы думаете, Полина, приручу я его? — вдруг неожиданно серьезно спросила она и посмотрела куда-то в пространство, сощурив свои подведенные сиреневым глаза.

— Что? — не поняла Полина.

Вера вздохнула так, как вздыхают над беспросветной и обреченной глупостью собеседника; достала лампочку из заштопанной пятки носка и натянуто улыбнулась, боясь, что Полина может правильно понять этот ее вздох.

— Он как кот, понимаете? Ручной… — Полина отметила про себя, что уж слишком часто Аркашина называют домашним и ручным, и ей стало обидно за него. — Ласковый, наверное, — продолжала Вера в каком-то сладостном наваждении, — ласковый и нежный…

Потом вдруг очнулась, выпрямилась и потянулась.

— Полина, — сказала она уже звонким голосом и еще более искусственно засмеялась, — я пошутила… Зайчик! — позвала она из кухни своего офтальмолога. — Где же твой обещанный чай? Мы заждались…

После этого разговора с Полиной что-то произошло: перестала она ходить к Смоковниковым. Словно дождь, который не переставал лить все это время, смыл розовую завесу с глаз. Обыкновенные они люди, с придурью разве только…

А однажды вечером, когда город, казалось, грозило и вовсе смыть грохочущим густым ливнем — гремел гром, всполохи молний освещали комнату дневным, каким-то электрическим светом — когда палисадники пригнулись под тяжестью бесконечной влаги, а водосточная труба запела, закашлялась впервые за все время своего существования, надела Полина на себя простой коричневый свитер, черную юбку-гофре и вышла из квартиры. Как лунатик.

…В подъезде было темно, пахло мочой, капустой и пенициллином. Она спустилась по невидимым ступенькам на один этаж и поскреблась в дверь. Его дверь.

Аркашин был в байковом халате и шлепанцах на босу ногу.

— Что-нибудь случилось? — сразу же спросил он и буквально втащил Полину в прихожую. — Входите… Вы дрожите? Что, что случилось? Вам плохо?..

Полина, оглушенная биением собственного сердца, молчала.

— Я отравилась, — сказала она наконец и с ужасом от сказанного посмотрела в глаза Аркашину.

— Господи, зачем? — Он рванулся к двери. — У Зинаиды Ивановны есть телефон, я мигом вызову «скорую»!

— Нет! — закричала Полина. — Не надо! Мне бы просто молока…

Аркашин бросился к холодильнику, достал бутылку молока и заметался по кухне.

— Я быстро, просто оно очень холодное, я подогрею, — растерялся он, — а вот «скорую» все равно надо бы… А чем, чем вы отравились? — донеслось до нее из кухни. — Только не молчите! Говорите, говорите…

— Мышьяком, — растерянно пробормотала Полина и от стыда закрыла лицо руками.

«Боже, что это я?»

Аркашин буквально влетел в комнату и сунул ей в руки стакан молока.

— Да вы с ума сошли! Пейте, пейте немедленно, а я к Зинаиде Ивановне… И слышать ничего не хочу!…

— Нет, — она выронила стакан — он упал на пол, и ковер тотчас впитал в себя молоко, — я вам сейчас все объясню… — Полина схватилась за рукав байкового халата Аркашина. — Я не успела… Я только хотела отравиться, но… но не смогла… И мышьяка у меня нет… Это Бовари отравилась, а у нас нет, ни в одной аптеке… Но я действительно не хочу жить… Я похожа на лошадь! Я совсем одна… Наш детдом был в Подмосковье, так что и друзей здесь нет… Но это совсем ни при чем… Это все не то… Я люблю вас, Илья Данилыч… Я вас больше всех на свете люблю! Я не хочу жить без вас, — завизжала она и разрыдалась.

Освещаемая вспышками молний, Полина представляла себя лежащей на столе огромного читального зала в библиотеке — так много книг окружало ее. Они стояли всюду: на полу, подоконниках, стеллажах и шкафах, громоздились на каких-то коробках и даже на чемоданах. Письменный стол — а она уже могла его разглядеть, глаза привыкли к темноте — был завален ворохами бумаги и заставлен стаканчиками с карандашами и ручками.

— Зачем тебе столько книг? — спросила она и еще теснее прижалась к Аркашину. Она не верила, что то, что с ней произошло и продолжает происходить, — явь. Ведь примерно так же они вдвоем пили чай на ее кухне вечерами и разговаривали. Она, вконец запутавшись в своих ощущениях, повторила вопрос.

— Я не могу без них.

— Ты их что, коллекционируешь?

— Считай, что так.

— Так, значит, ты их все прочитал?

— Конечно.

— Тогда тем более: зачем же они тебе теперь? — Полина села на постели и подобрала колени к подбородку. Золотые кудри — ее гордость — упали на грудь; Аркашин нежно прикоснулся к ним губами.

— Мне надо идти, — прошептала Полина и замерла в восхищении от этого долгого и блаженного поцелуя, — а то я еще чего доброго сойду с ума… Мне же нельзя так долго радоваться, а то потом черная полоса будет долгой…

— Какая полоса?

И она принялась объяснять Аркашину выведенную ею жизненную закономерность, по которой она жила последнее время: принцип зебры, как называла она чередование светлых и темных полос жизни. «Если бывает очень-очень хорошо, то завтра, а может, послезавтра наступит что-то плохое. Если радость была маленькой, то и последующая за ней темная полоса тоже будет узенькой, а если радости было много, то и полоса соответственно будет широкой, до изнеможения… Но у меня такого уже что-то давно не было, почти сто лет…»

— Оставайся, — сказал Аркашин и обнял ее.

— А ты совсем молодой, младше меня, — определила она вдруг, что-то вспомнив. — Просто тихий. Ты не слушай меня, я сейчас как во сне…

— Оставайся.

— Нет, я не могу: мне надо идти, — она протянула руку и нащупала на спинке стула свитер. Натянула его на себя. — Сейчас вот, — рассуждала она, — вернусь домой и проснусь… и все кончится…

— Зачем? Оставайся и спи здесь.

— Мне страшно.

— Мне тоже было страшно, когда ты про мышьяк сказала.

— От мышьяка всем страшно. Но я не могла не прийти.

Она встала, застегнула юбку, а вот надевать чулки перед Аркашиным вдруг застеснялась.

— Давай я, — Аркашин усадил ее на кровать, — вот так, раз и готово, еще один…