китайская армия сможет их захватить. Про себя он подумал: «Сомнительно, чтобы китайцы и мне дадут вывезти этот свиток».

Юноша вздрогнул, — не беспокойтесь, остальные тексты без этого амулета они расшифровать не смогут, даже если вскроют хранилище — он достал из стенки сундука блестящую фигурку и показал ее Харреру. Фигурка представляла собой миниатюрное изображение флегматичного яка. Мастер-ювелир, чьи руки создали эту удивительную безделушку, смог с поразительной точностью воссоздать в металле длинную шерсть животного и его угрюмую суровую меланхолию. Генриху в полумраке тайного хранилища на мгновение показалось, что глаза Далай-ламы меняют цвет то ли на голубой, то ли на зеленый. Юноша прикрепил фигурку к связке и спрятал ее в складках одежды.

— Ну что ж, нам пора! — на Генриха опять глядели знакомые глаза цвета спелого каштана.

Через несколько дней, хмурым осенним утром, завернувшись в теплое покрывало от порывов пронизывающего ветра австрийский альпинист, бывший обершарфюрер СС^[8], бывший британский пленник, бывший наставник Далай-ламы XIV, нынешний беглец и будущий известный путешественник и этнограф смотрел, как лодочник отталкивается веслом от берега. Генриху Харреру предстоял путь до места слияния рек Кийчу и Брахмапутры. Через шесть часов он должен был догнать караван с вещами, который за день до этого вышел из Лхасы. Резкий ветер иногда разрывал плотную пелену облаков и тогда Генрих мог видеть из лодки, как на солнце вспыхивают яркие пятна флагов, развивающиеся над выбеленными стенами королевского дворца. Он в последний раз помахал друзьям, которые печально стояли на берегу и сделал прощальную фотографию. Быстрое речное течение подхватило суденышко, и знакомые лица навсегда скрылись из виду.

«Надо ослабить ремни, иначе через пару часов я останусь без ноги», — подумал он. Последние дни Генрих только и думал, как спрятать на теле довольно массивный металлический цилиндр. Он понимал, что город кишит китайскими шпионами, которые будут внимательно следить за его отъездом. Пока он носил пенал в большой кожаной сумке, с которой не расставался никогда. Но везти в ней драгоценный груз было невозможно — могли проверить китайские патрули. Только утром в день отъезда ему пришла мысль закрепить цилиндр двумя широкими ремнями на ноге. Он закрылся в комнате, которая служила ему одновременно и спальней и рабочим кабинетом. Слуги могли входить в нее только после специального разрешения. Осмотрев себя в зеркало, он остался доволен. Широкие полы шубы совершенно скрывали спрятанный на ноге пенал. Теперь, даже если придется с кем-нибудь по-дружески обняться, прощаясь, никто ничего не заметит.

Вглядываясь в белые, устремленные в небо стены Поталы, Генрих зажмурился от всполоха попавшего в глаза солнечного зайчика.

— Телескоп, — подумал Харрер, — парень наблюдает за моим отъездом с крыши дворца…. Непроизвольно взмахнув рукой, он отвернулся, в глазах защипало. Больно было думать, что, вероятно, больше никогда он не вернется в этот прекрасный, чистый и бесхитростный мир. Не увидит этого замечательного юношу, Бога-короля, в котором переплелись мудрость и непосредственность, пытливый ум и редкое трудолюбие.

Когда через много лет они встретятся вновь, на вопрос Харрера о том, что делать с артефактом, Далай-лама XIV сделает вид, что не понимает, о чем идет речь.

23:00. 26 января 1996 года. Москва. Кутузовский проспект д.2/1.

Свой скорый уход Она почувствовала уже днем, хотя болезнь терзала ее изможденное тело уже несколько лет. Жизнь уходила, забирая с собой последние силы. Уже неделю Она почти все время пребывала в забытьи, изредка приходя в сознание. Угасающий разум, листая книгу прожитой жизни, уносил ее, то в сверкающие позолотой величественные залы Эрмитажа, то на пыльные улочки Кабула, пронизанные запахами шашлыка, навоза и нечистот из придорожного арыка. Крепостные башни послевоенного Таллинна сменялись сугробами заснеженного блокадного Ленинграда. Темно-серый закрашенный купол Исаакиевского собора сменяли сверкающие золотом купола Московского Кремля. Прожитая жизнь не спеша проплывала перед мысленным взором, яркие, наполненные светом, красками и запахами картинки хаотично сменяли друг друга.

Недавно приходила мама. Ее тень, молча, стояла у постели и вздыхала. Прежде чем исчезнуть, прошептала: «Потерпи, маленькая, скоро уже. Мы тебя любим и ждем…». Говорила почему-то по-арабски, но все было понятно. Она хотела спросить ее, может ли, наконец, снять с души груз и рассказать сыну, что всю жизнь носила в себе, не позволяя даже думать об этом, но не успела, призрак растаял, а Она опять погрузилась в забытье…

…нестерпимо хочется плакать. Горькая обида захлестывает ее потому, что в музейном гардеробе тетенька в синем халате заставила надеть поверх новых красивых красных туфелек огромные неуклюжие войлочные тапочки. Теперь никто не увидит эту красоту, не услышит звонкого цокота крохотных стальных набоек, которые сделал сапожник, что сидит всегда на пересечении Майорова^[9] и Рошаля^[10]. Мама ведет ее за руку по бесконечной анфиладе залов Эрмитажа. Обида отступает, высыхают глаза — вокруг картины, золотые украшения, разноцветные огромные вазы и скульптуры — великолепие сказочного дворца. Ноги в войлочных тапочках неожиданно приятно скользят по зеркально отполированному разноцветному паркету как по причудливому янтарному льду. Сегодня в музее никого нет — санитарный день и руки сами тянутся прикоснуться к этому волшебству, но мама быстро увлекает ее, не давая остановиться перед очередной сказочной диковиной.

Бородач с выпуклым открытым лбом и пышными усами, к которому ее привела мама, сначала показался страшным и угрюмым, но на деле оказался добрым и улыбчивым. Сказал, что послушные дети могут звать его дядя Иосиф, Иосиф Абгарович Орбели^[11]. На нем был синий халат, наброшенный на костюм. Комната была пропитана запахами табака и музея. Когда Она успокоилась, он усадил ее в кресло за свой огромный стол, угостил чаем с шоколадной конфетой. Спрашивал, нравится ли ей в школе и научилась ли Она читать? Пока пила чай, разговоры старших ее не интересовали, все внимание было приковано к огромным картинам в резных рамах. Картины напоминали огромные окна, прорубленные в стенах кабинета, через которые был виден загадочный сумрачный лес. Картины были необычными — они были не нарисованы, а вышиты нитками. Мама и старшая сестра вышивали салфетки и скатерти, которыми была богато украшена их квартира на Майорова, но домашние вышивки были яркие и светлые, а эти картины были