молчала.

— А на Ларису не сердись. Ей Алевтина зубы точила. Эта лиса давно тебя извести собиралась.

— Я знаю это, Матвей.

— Ну, ничего. И у Алевтины будет время покаяться.

— Как это?

— Очень просто. Я ее на зимовку услал. — И Матвей Загадочно улыбнулся.

— Что ты еще натворил? — воскликнула Тоня с отчаянием.

Матвей хотел схватить ее за руку, но она метнулась в сторону и побежала в деревню.

«Неужели он снова сорвался, — думала она, — неужели сорвался?»

Запыхавшись, Тоня подбежала к избе Алевтины Васильевны.

Дверь в сени была закрыта, но не заперта. Тоня вошла в горницу, в кухню, прошла за перегородку. Хозяйки не было. Утром печь не топили. На столе стояла миска со щами, давно остывшими и не початыми. Чистая деревянная ложка лежала рядом. Маленькие ходики, на которых был нарисован котенок, стояли, и гиря в виде еловой шишки опустилась до самой скамьи. Все больше волнуясь, Тоня еще раз прошла по комнатам. Всюду царил порядок, только огромный, окованный железными полосами сундук с большим висячим замком стоял почему-то не у стены, а почти на самой середине кухни. Тоня остановилась, стараясь догадаться, в чем дело. Вскоре ей показалось, что из сундука доносится шорох. Она прислушалась. Шуршало не в сундуке, а где-то ниже, — вероятно в погребе.

Собрав все свои силы, Тоня кое-как сдвинула тяжеленный сундук, подняла крышку погреба и позвала:

— Алевтина Васильевна!

Некоторое время никто не откликался. Затем в холодной темноте что-то зашевелилось, и Алевтина Васильевна, часто мигая отвыкшими от света красными глазами, полезла наверх.

Увидев косматую, продрогшую женщину, Тоня ужаснулась. Юбка ее была мокра от растаявшего льда, на котором она просидела всю ночь. И поплиновая кофта ее, и пальцы, и лицо были вымазаны сметаной.

Не обращая внимания на Тоню, она стала метаться по комнатам, беззвучно шевеля губами — от долгого крика и сырого холода погреба у нее пропал голос. Потом она бросилась на улицу, встала среди дороги и, потрясая над головой сухонькими кулачками, начала честить Матвея никому не слышными, но, судя по ее лицу, страшными словами.

Глава девятнадцатая Река Казанка

Через две недели Матвея судили. На суд из Пенькова поехала полная делегация: Лариса, мать Матвея, Иван Саввич, Тятюшкин, Тоня. Поехала, одевшись победней, и Алевтина Васильевна. К ней вернулся ее обычный постный голос, но на суде она все еще говорила шепотом, чтобы чувствовали, как она пострадала.

Разбор дела затянулся на два дня. После того как Тоня дала свидетельские показания, беспокойный Иван Саввич упросил судью, чтобы зоотехника отпустили в колхоз, следить за работами.

Так, не дождавшись, чем кончится дело, Тоня вернулась в Пеньково и весь день, с самого утра до вечерней зари, провела на полях. Она давно сменила свое широкое пальто на стеганый ватник без воротника, с отвернутыми рукавами и с висячим хлястиком на спине, а ботики — на большие сапоги, из которых то и дело высовывались непослушные- ушки, и издали ее уже было не отличить в кружке колхозных девчат. Когда припекало солнце, ватник казался тяжелым, но в обычные дни в нем было удобно и тепло.

Первый раз в жизни весна утомляла Тоню.

Конечно, если сидеть в избе да смотреть в окошко — весна самое приятное время года: ветер приносит сладкий запах молодого леса, на ветках деревьев появляются первые, еще свернутые кулечком, волосатые листики, добрее становится солнышко. Но вечером, когда ноги гудят от беготни, как телеграфные столбы, когда без помощи дедушки никак не стянуть скользких сапог, поневоле хочется, чтобы скорей наступило спокойное лето. Весной дороги становятся длинней и никуда не дойдешь прямиком: там — грязь, там — лужа по колено, там — Казанка разлилась и затопила низкий мостик. До кукурузного поля летом три километра, а весной — все шесть. А ходить надо много. Земля высыхает пятнами, сеять приходится выборочно, а если не следить за трактористами, они напашут таких могил, что потом только руками разведешь.

Труднее весной и с людьми. Все вцепились в работу, горячились, спорили. Беседы по агротехнике принесли пользу — и полеводы и животноводы стали глубже и шире разбираться в производстве, но от этого Тоне на первых порах было не легче, а тяжелей. Даже тишайший Уткин поднял бунт, когда начали сеять кукурузу. Он кричал, что глубина заделки неправильна, что на горушке надо закладывать поглубже, а в низинке — помельче. Тоня спорила с ним до тех пор, пока не приехал главный агроном МТС; но самое интересное заключалось в том, что прав оказался Уткин.

Весной на исходе корма. Уже не стоят, а лежат горемычные буренки и глядят на Тоню так, словно понимают, что она зоотехник и несет за них полную ответственность. К весне обнаруживаются прорехи в хозяйстве. Кажется, всю зиму готовились, о каждом хомуте думали, каждое колесо глядели, а грянула весна — и ходов не хватает, и сбруя не подогнана.

Ко всему этому весной в колхозной канцелярии — половодье сводок. Вое колхозные грамотеи составляют сведения, а Евсей Евсеевич приспособил племянника линовать бумагу и платит ему за каждый вечер по рублю своих денег. До того, бывает, допишется, что пальцы отнимаются, и копирка начинает просвечивать, и карандаша не найдешь больше свечного огарка.

Прежде чем идти в правление, Тоня обыкновенно минут десять — пятнадцать отдыхала после работы на берегу Казанки. Эта привычка образовалась у нее еще зимой; она полюбила глухой размытый откос высокого берега, заваленный лесным ломом, и каждый вечер заходила проведать свое местечко.

Вот и теперь, сидя на поваленной березке, она смотрела в кипящую воду и думала о Матвее. Хотя с суда еще не вернулись, в деревне уже говорили, что Морозов получил два года. Наверное, звонили по телефону.

Вел Матвей себя на суде нахально. Иван Саввич припомнил все его художества за последнее время. Заступаться за Матвея не стала даже Лариса. Она отмалчивалась или отвечала коротко, с ожесточением и обидой. Когда ее спросили: «Что же вы молчите? Ведь вы жена, вы лучше, чем мы, его знаете», она через силу сказала:

— Какая я ему жена? Полгода прожили, а только и узнала, что он лук любит.

Тоня смотрела на ровные подмытые березы, как шлагбаумы наклоненные над водой, и думала, думала… А река шумела над камнями, капризная, своенравная, в Матвея характером, вилась лесом и полями, то широкая, то такая узкая, что не разъехаться и двум лодкам. Местами она бурная, местами тихая, особенно под высоким берегом, где ветер не достает до воды, и прозрачная до того, что дно кажется совсем близко и каждый камешек облит солнцем. На заре Казанка