«основан» вдруг, как гром среди ясного неба. Напротив: у него была довольно долгая, более чем двадцатилетняя история возникновения: с 1848 по 1871 год.

Происходит это из удивительно лицемерного союза между прусской политикой в Германии с одной стороны и немецким национальным движением с другой стороны. Этот союз был фальшив не только потому, что Бисмарк заложил его с некоторым перевесом в прусскую сторону, но и потому, что с самого начала это был весьма парадоксальный, невообразимый союз между совершенно противоположными силами.

Пруссия и немецкое национальное движение — и то, и другое были очень молодыми явлениями в немецкой истории. Пруссия как государство существовала лишь с 1701 года, как великая держава — с Семилетней войны 1756–1763 гг., а в качестве собственно немецкой великой державы лишь с Венского Конгресса 1815 года. До этого Пруссия всегда имела сильную направленность в сторону Польши, и в течение десяти лет, с 1796 по 1806 она была прямо-таки двунациональным, частью немецким, частью польским государством. Варшава принадлежала тогда к Пруссии.

Лишь в 1815 году Пруссия была так сказать развернута на Запад, её втолкнули в Германию. Свои польские владения она в большей части (не полностью) потеряла, но за это она приобрела весьма большое западнонемецкое приращение, рейнскую провинцию, которая правда вообще не была связана с прусской основной областью на Востоке. Так Пруссия стала географически неполноценным государством, которое должно было каким-то образом стремиться к тому, чтобы объединить свои земли, и именно в Германии. И одновременно она стала второй немецкой великой державой после Австрии. Очень редко говорят о том, что ту форму, в которой она делала немецкую политику в девятнадцатом столетии, Пруссия собственно приобрела лишь с 1815 года.

Немецкое национальное движение тоже было не намного старше: его становление приходится на эпоху Наполеона. Немецкого национального государства, и это следует уяснить, никогда не существовало до девятнадцатого века. Старая Священная Римская Империя (Германской нации) никогда не была национальным государством, а с тринадцатого века она всё больше растворялась в отдельных малых государствах. Нельзя сказать, что немцы соответствующего времени считали это чем-то особенно неестественным. Так например Виланд еще в конце восемнадцатого столетия в своем предисловии к «Истории Тридцатилетней войны» Шиллера «с достаточными основаниями утверждал, что … преимущества, которые для нас проистекают в целом из этого разделения, намного перевешивают недостатки; или более того, именно благодаря ему мы имеем возможность благодарить судьбу за то, что есть эти преимущества». Тогда не было и речи о том, что теперь Германия безусловно должна стать сплоченной силой, государством — и именно национальным государством, как Франция.

Так что и национальное движение, и Пруссия, как преобладающая немецкая великая держава, впервые вступили в немецкую историю лишь к началу девятнадцатого столетия. И в то время ни в коем случае не как союзники, но напротив, как враги. Для этой вражды было две существенных причины. Причина первая: Пруссия была, если попросту воспользоваться современными политическими определениями, «правой»: всё еще преобладающе аграрным государством с непоколебимым владычеством знати в сельской местности, которое было вооружено современной абсолютистской бюрократией. Обе мы сегодня классифицируем как явно выраженные «правые» силы.

Немецкое национальное движение, напротив, было «левым» движением. Оно с самого начала было нацелено на подражание революционной Франции — а потому также и её прежним связям со свободолюбивыми, либерально-демократическими движениями. Но сильным оно стало лишь благодаря Наполеону. Наполеон вызывал у немцев, прежде всего у немецких политиков и интеллектуалов, а затем всё более и более также и у широкой публики, две различные реакции. Первая была такой: «Это никогда больше не должно с нами случиться!», в то время как другая звучала примерно так: «Мы тоже хотим это когда-нибудь совершить!» Наполеоновская Франция была образцом для немецкого национального движения, а Наполеон его незаконным отцом.

Но одновременно немецкое национальное движение было также антифранцузским движением, потому что французы ведь пришли в Германию не только как образец для подражания и как модернизаторы, но и как завоеватели, поработители и эксплуататоры. Немцы пролили немало крови в наполеоновских войнах, в которых они принудительно вынуждены были участвовать.

Так смешались совершенно противоположные чувства: с одной стороны явно выраженная ненависть к французам («Это никогда больше не должно с нами случиться!») — но с другой стороны восхищенное желание сравняться с французами («Мы тоже хотим это когда-нибудь совершить!»). То, что осуществил Наполеон, это ему явно удалось сделать благодаря национализации и сплошной политизации Франции во время революции, которую он унаследовал и которую ни в коем случае не обратил вспять. Уже до Наполеона во многих немецких кругах мечтали о новой французской свободе и равноправии, о национальной демократии. Ненамного иначе считали прусские военные в освободительных войнах — вспомните о Шарнхорсте или о Гнайзенау. Так что это означало: мы должны поучиться у Франции, мы должны перенять у французов то, что они исполнили до нас; не в последнюю очередь разумеется для того, чтобы отплатить им той же монетой. Так смешивались ненависть и восхищение.

Немецкое национальное движение охотно идеализируют, причем ещё и в настоящее время. Ранние немецкие националисты, особенно барон фон Штайн — самый важный из них — всё еще считаются образцовыми немецкими государственными деятелями. Но тут рекомендуется проявить осмотрительность. Когда вспоминают об отрицании этого национального движения поэтом Гёте, когда видят представление Томасом Манном этого отторжения в романе «Лотта в Веймаре», то все же очень задумываются. Именно в этом раннем национальном движении звучали нотки, предвещавшие национал-социализм: например, неслыханное высокомерие и самопоклонение: немцы, «первородный народ», истинный народ, настоящий и самый лучший народ Европы — и при этом одновременно эта ужасная ненависть, вот например у Кляйста: «Нанеси им смертельный удар! На Страшном Суде тебя не спросят о причинах». У Эрнста Морица Арндта мы тоже найдем эту сомнительную амальгаму из подражания Франции и стремления сожрать Францию, и еще хуже, поскольку это было сильнее рационализировано, у Иоганна Готтлиба Фихте.

Эти течения постольку имеют такое большое значение, поскольку