иначе отдал бы ему все, что имею.

— Подобные благородные намерения можно легко и смело провозглашать, — сказал паломник, — когда знаешь, что их нельзя доказать на деле. Но если бы ты узнал, что тебе возвращены и свобода и состояние, я уверен, что ты еще поразмыслил бы, прежде чем выполнять то, что так бойко обещаешь.

— Прошу, оставь меня, старик, — сказал Дамиан. — Тебе меня не понять. Уходи и не добавляй к моим мукам оскорблений, за которые я не могу с тобой рассчитаться.

— А что, если бы в моей власти было сделать тебя снова свободным и богатым? Может быть, тогда тебе захотелось бы забыть то, что сейчас похваляешься сделать? На мою скромность можешь положиться. Никто не узнает от меня, какая разница была в чувствах у Дамиана в цепях и Дамиана на свободе.

— Что означают твои слова? Или ты, быть может, только терзаешь меня? — спросил юноша.

— Нет, — ответил старый паломник, доставая из-за пазухи пергаментный свиток, скрепленный тяжелой печатью. — Узнай, что твой родственник Рэндаль случайно убит, а его коварные козни против коннетабля и тебя обнаружены. Король, чтобы вознаградить тебя за перенесенные страдания, прислал тебе полное прощение и жалует тебе третью часть обширных владений, которые по смерти Рэндаля становятся собственностью короля.

— Значит, король возвращает мне также свободу и все права? — воскликнул Дамиан.

— Да, с этой самой минуты, — сказал паломник. — Взгляни на этот пергамент. Вот королевская подпись и печать.

— Мне нужны доказательства более верные. Эй! — громко крикнул Дамиан, зазвенев при этом цепями. — Сюда, Доггет, сын саксонского волкодава!

Паломник стуком о дверь также вызвал тюремщика, который тотчас появился.

— Тюремщик! — строго спросил его Дамиан де Лэси. — Все ли я еще твой узник или нет?

Угрюмый страж, переглянувшись с паломником, подтвердил, что Дамиан свободен.

— Черт тебя побери! — нетерпеливо крикнул Дамиан. — Зачем эти цепи на теле норманнского дворянина? Каждый миг моей неволи стоит всей жизни такого раба, как ты!

— Цепи можно быстро снять, сэр Дамиан, — сказал тюремщик. — Потерпите немного и вспомните, что каких-нибудь десять минут назад вы никак не могли подумать, что эти браслеты с вас снимут не иначе как затем, чтобы вести вас на плаху.

— Молчи, собака! — прикрикнул Дамиан. — И поторапливайся. Ну, а тебе, добрый вестник, я прощаю все, что ты перед тем говорил. Ты, конечно, полагал, что следует получить от меня обещания, пока я в цепях, чтобы честь обязывала меня выполнить их, когда я буду на свободе. Такая подозрительность обидна, но твоей целью было обеспечить освобождение моего дяди.

— А ты в самом деле намерен, — спросил паломник, — использовать обретенную свободу на путешествие в Сирию и обменять английскую тюрьму на темницу Султана?

— Если ты будешь моим провожатым, — ответил неустрашимый юноша, — ты увидишь, что я не стану медлить.

— А выкуп? — спросил паломник. — Откуда ты добудешь выкуп?

— Откуда же, как не под залог земель, которые мне только дарованы, но по справедливости остаются дядиными, — ему они и должны прежде всего послужить. Если не ошибаюсь, ни один еврей и ни один ростовщик не откажется дать нужные суммы под такой залог. Поэтому, — продолжал Дамиан, обращаясь к тюремщику, — поторопись, собака, расклепать и разбить мои оковы, да не бойся при этом причинить мне боль, только не сломай мне ногу, — ведь мне нельзя мешкать.

Паломник некоторое время как бы с удивлением наблюдал такую решимость Дамиана, а затем воскликнул:

— Нет, не стану дольше молчать! Можно ли принести в жертву подобное великодушие! Слушай же, доблестный сэр Дамиан! Есть у меня важная тайна, и, так как этот саксонский мужик не понимает по-французски, сейчас самое время сообщить ее тебе. Знай, что дядюшка твой столь же переменился душевно, как изувечено и разбито его тело. Желчность и озлобленность завладели прежде великодушным сердцем. Чаша жизни выпита им до дна. На дне остался лишь осадок, и осадок, к сожалению, очень скверный.

— Это и есть твоя великая тайна? — сказал Дамиан. — Я знаю, что люди старятся; а если к ним вместе с телесной немощью приходит и немощь духа, тем больше прав имеют они на заботы тех, кто связан с ними узами крови или любви.

— Да, — ответил паломник. — Но коннетабль очень озлоблен против тебя. До него дошли из Англии слухи, будто у тебя любовная связь с его невестой, Эвелиной Беренжер. Что, задел я наконец твое больное место?

— Ничуть! — сказал Дамиан, призвав на помощь всю твердость, какую давало ему сознание невиновности. — Просто этот детина очень уж сильно стукнул молотком по моей кости. Итак, мой дядя услышал эту весть и поверил ей?

— Да, — сказал паломник. — Я могу это сказать, ибо от меня он ничего не скрывает. Но он особенно просил меня утаить его подозрения от тебя. Иначе, сказал он, волчонка не удастся заманить в западню и старый волк не сможет освободиться. Пусть только окажется в моей темнице — так сказал о тебе твой дядя, — и он здесь сгниет и умрет, прежде чем я пришлю хоть один пенни для выкупа любовника моей невесты.

— Неужели мой дядя мог такое задумать? — сказал пораженный Дамиан. — Неужели он готовит мне ловушку и хочет заманить меня в плен, когда я сам готов остаться там ради его освобождения? Нет, этого не может быть!

— Не обольщайся напрасной надеждой, — сказал паломник. — Отправившись в Сирию, ты отправишься в вечное заточение, а дядя твой вернется сюда и будет владеть почти всем прежним богатством и Эвелиной Беренжер.

— О! — воскликнул Дамиан. Опустив глаза, он тихо спросил паломника, что тот советует ему в такой крайности.

— По моему скромному разумению, дело тут ясное, — ответил паломник. — Никто не обязан хранить верность тому, кто сам ее не хранит. Опереди предателя, и пусть его дни, уже недолгие, окончатся в зловонной темнице, на которую он задумал обречь тебя, юного и сильного. Королевская хартия дарует тебе достаточно владений для достойной жизни. Отчего бы не присоединить к ним земли, принадлежащие замку Печальный Дозор? Если я не ошибаюсь, Эвелина Беренжер едва ли скажет тебе «нет». Более того! Я готов поклясться, что она скажет «да», ибо мне хорошо известно, что у нее на сердце. А что касается контракта, заключенного при обручении, то одного словечка короля Генриха Его Святейшеству Папе сейчас, когда они только что примирились, будет достаточно, чтобы стереть с пергамента имя «Хьюго» и заменить его на «Дамиана».

— Клянусь своей верой! — воскликнул Дамиан, вставая и ставя ногу на стул, чтобы тюремщик легче мог разбить последние из его оков. — Мне уже доводилось слышать