Борис Александрович Лазаревский В лесу

I

У городского судьи Листова умирала от чахотки жена. Болезнь тянулась уже два года и сначала незаметно.

Юлия Федоровна перестала выходить к общему столу только в конце февраля, а в начале апреля слегла совсем. Теперь дети, Володя и Таня, часто уходили в гимназию но напившись чаю, потому что прислуга вставала позже хозяев. Плюшевая мебель в гостиной покрылась пылью, и на ковре целую неделю валялся окурок. В доме ходили на цыпочках. Обедали не вовремя, часто на грязной, запачканной горчицей скатерти. Вертевшегося обыкновенно под столом белого пойнтера Руслана выселили в кухню.

По вечерам Володя учил латинские исключения не нараспев, а шепотом, так что его сестре Тане казалось, будто он читает какую-то очень длинную молитву.

Особенно жутко бывало по ночам, когда больная начинала кашлять, захлебываясь и делая передышки, чтобы отпить из стакана воды. Потом она снова дремала и во сне невнятно бредила.

Слышно было, как на кухне сопел, стучал когтями по полу и чмокал Руслан, которому не давали уснуть жара и тараканы.

После одного из консилиумов доктора сказали Листову: «Дела очень плохи, нужно приготовиться ко всему. Если бы теперь ее увезти в сосновый лес, то, при полном покое, конец, пожалуй, может отдалиться…»

Листов выслушал это спокойно, только побледнел.

Съездить на первую станцию от города и нанять в лесу дачу можно было скоро, но у детей должны была начаться экзамены, хотелось также взять на лето отпуск и для себя, а главное — необходимо было достать рублей четыреста денег.

Вечером он писал в Москву двоюродной сестре Ольге:

«Хорошая моя, я совсем растерялся. Стыдно в этом сознаваться, но вижу, что один ничего не поделаю. Нужно сейчас же переехать на дачу, и нужно, чтобы кто-нибудь близкий был с детьми. Я знаю, у тебя самой теперь экзамены, но говорят, что на курсах их можно отложить до осени. Три года назад, когда мы летом гостили у вас, в Спасском, я все время любовался твоей энергией и уменьем владеть собою. Приезжай, голубчик, и помоги. Дети тебя тоже очень любят и помнят до сих пор. Тебе двадцать три года, а мне скоро сорок, но мне кажется, будто ты старше меня и опытнее. Уже больше года, как мне не с кем слова сказать, не с кем посоветоваться. Тревожить бедную Юлю, посвящая ее в разные денежные и вообще свои личные дела, — не хватает духу. Тяжко и физически и нравственно…

Вероятно, летом тетя снова будет звать всех нас к вам, в деревню, но Юля уже положительно не в состоянии перенести далекую дорогу.

Если только можешь, пожалуйста, приезжай».

Запечатав письмо, он почувствовал, как на душе у него стало светлее, потом откинулся на спинку кресла и думал;

«Чудная, необыкновенная девушка, как это я раньше не догадался ей написать. Наверное бросит все и приедет. Если письмо получится в среду, то Оля, вероятно, выедет в пятницу вечером со скорым и в воскресенье будет уже здесь».

Листов прошел в спальню к жене.

Больная, облокотившись спиной о подушки, пила молоко. На маленьком столике горела свеча и слабо освещала желтое, худое лицо с обострившимся носом и сбившиеся белокурые волосы. В ее комнате было жарко, попахивало бельем и скипидаром. Листов взял стул, пододвинул ею к кровати, сел и сказал:

— Ну-с, так, значит, недельки через полторы и на дачу! Ты довольна?

Юлия Федоровна опустила голову и едва заметно улыбнулась, точно хотела сказать: «Это решительно все равно…»

Чтобы не утешать жену и тем, как он думал, не раздражать, Листов притворился, что он не понял всей безнадежности се кивка, и, насколько мог, веселым тоном рассказал, что выписал Ольгу, а потом солгал, будто бы уже сговорился относительно найма очень хорошей дачи в лесу.

И чем больше он говорил, тем яснее сознавал свое бессилие облегчить ее страдания.

Замолчав, он увидел, как по впалой щеке Юлии Федоровны медленно сползла и потом повисла возле уголка рта крупная, блестящая слеза.

— О чем ты, моя хорошая?

Листов любил это ласкательное слово и думал, что оно не банально и должно быть приятно той, которой говорилось.

— Так, ни о чем. От лежания, вероятно, развинтились нервы… Сама не знаю, может быть, о тебе и о детях. За себя мне почему-то не страшно, вот так, как не страшно опоздать на поезд, когда знаешь, что билет из кассы тебе уже выдали… Что у нас будет гостить Ольга — это хорошо. Она славная, и переезжать на дачу без нее я бы не хотела. Там, пока устроимся, я тебя совсем замучаю, а еще лучше обождать, пока у детей кончатся экзамены.

— Возможно, что их переведут без экзаменов, это на днях должно выясниться.

— Да? Во всяком случае, ехать всем вместе гораздо лучше.

Юлия Федоровна снова закашлялась и, передохнув, начала пить молоко, потом опять поперхнулась, покраснела, и молоко пошло у нее через нос.

Зная по опыту, что помочь ей ничем нельзя, Листов только поднялся со стула и ждал, пока жена успокоится, а потом сказал:

— Тебе вредно говорить, спи, моя хорошая, уже одиннадцатый час…

И вышел.

II

На другой день приходил содержатель конной почты Лейба Хик и, просидев довольно долго в кабинете Листова, ушел, а затем снова вернулся с вексельным бланком, завороченным в серую бумажку.

На прощанье Листов подал Лейбе руку, чего никогда не делал, потом снова еще долго говорил с ним в передней и затворил дверь только потому, что Руслан, почуяв из кухни чужого человека, начал громко лаять.

Получив деньги, Листов оживился.

Когда и каким образом он их отдаст — это его уже не беспокоило, радовала только возможность сейчас же поехать и нанять дачу.

Приостановившаяся было в начале апреля весна снова быстро двинулась вперед, словно нагоняя время. За несколько солнечных дней кусты покрылись молоденькими листьями, а на опушке леса рябили, волнуясь под легким ветром, белые и желтые головки цветов. Хвойные деревья пахли сильнее. На земле между прошлогодними сухими иглами суетились большие рыжие муравьи, а по ту сторону леса слышна была кукушка. Особенно поразила Листова тишина.

Мягко шумели одни сосны, покачивая золотыми от солнца ветвями.

Вспорхнула и сейчас же скрылась за просекой разноцветная, как попугай, сиворакша. И опять Листов слышит только свои собственные шаги. После города дышится как на улице после табачного и винного запаха ресторана.

«Все кругом молчит, но живет, — думал Листов. — Как хорош этот мир цветов и деревьев, которые мы почему-то называем неодушевленными. Вероятно, люди ошибаются, душа — в каждом растении, может быть, даже сильно чувствующая, и оттого в их мире нет вражды и насилия. Живут и наслаждаются.