на пороге детской, радостный голос мамы: «Папа приехал! Мартыся, детка, проснись! Смотри, кто к нам приехал! Видишь, это — папа! А какие подарки он привез нашей доченьке…»

Лицо отца… Нет, лицо не вспомнить… Колючие усы Марта помнила, ей не понравилось, когда большое незнакомое существо, называемое «папа», стало ее целовать. А глаза?.. Главное в памяти стерлось! Выплывали мелочи. Руки отца, даже не руки, — руки смутно, — а большая кукла в них, нарядная, с каштановыми локонами и голубым бантом… И платьице на ней голубое, а на ножках лакированные туфельки с перепоночкой… За какую же ерунду упорно цеплялась детская память! Туфельки на кукле… Бог с ней, с куклой, какие же были руки, державшие игрушку? Кольцо? Да, на пальце что-то блестело… Перстень? Да, перстень. Перстень с большим прозрачным камнем… А лицо? Глаза добрые… Какого цвета? Карие? Серые? Мучаясь от невозможности вспомнить, Марта сжала руки и застонала. Офицерик с удивлением взглянул на нее.

— Мадемуазель, что с вами?

— Благодарю, все в порядке.

Марта снова погрузилась в свои мысли…

Беда была в том, что в доме бабушки, где Марта прожила большую часть своей недолгой жизни, фотографий отца не было. Вероятно, пани Ядвига однажды бросила их в огонь, не в силах справиться с ненавистью. Даже семейного альбома с фотографиями Марта никогда не видела — только несколько снимков в рамках. Портрет дедушки, пана Липко-Несвицкого, седого старика с бакенбардами, висел на стене в гостиной. Портрет пани Кристины, совсем юной, в форме гимназистки, стоял на столе у бабушки Ядвиги. Еще одна фотография матери, уже взрослой дамы, в роскошном бальном платье, украшала комнату Марты. А портрета отца, Федора Багрова, в доме не было. И теперь Марта даже не могла представить, как выглядит человек, ожидающий ее на Варшавском вокзале в Петербурге, и боялась его не узнать.

Она долго не выходила из вагона, пережидая, когда схлынет толпа на платформе. Последней появившись в дверях, она увидела на перроне седеющего господина с букетом цветов. Большинство встречающих уже нашли своих родственников и друзей среди пассажиров варшавского поезда, расцеловались с ними, вручили букеты, обменялись торопливыми приветствиями. Суетливая людская волна, сопровождаемая носильщиками, темным, колеблющимся потоком устремилась к выходу. Только немолодой человек с цветами одиноко стоял среди вокзальной сутолоки и растерянно вглядывался в проходящих. Марта подошла к нему и тихо спросила:

— Папа? Вы мой папа? Я — Марта Багрова.

Ей было страшно ошибиться. Что подумает этот приличный господин, если он вовсе не Федор Багров? Что какая-то сумасшедшая барышня вдруг решила набиваться к нему в дочки? Еще полицию кликнет… Никто же не поймет, как это можно — не узнать родного отца…

Но Марта не ошиблась. На лице господина появилось такое облегчение, что стало ясно — он сам боялся не узнать дочери.

— Марта? Ну наконец-то! Здравствуй, здравствуй, дочка! А выросла-то как, совсем взрослая. И на мать так похожа… Ну пойдем, нас ждет экипаж. Эй, носильщик!

Обычно все родственники и знакомые, встречая Марту после разлуки, говорили нечто подобное — что она выросла, или повзрослела, или похорошела, и что очень похожа на мать. Отец, который столько лет не видел свою дочь, мог бы найти другие слова. Марте стало обидно. Но она тут же принялась себя уговаривать, что обижаться вовсе не нужно, просто папа отвык от нее и ему трудно даются первые мгновения встречи. Многим мужчинам нелегко бывает разговаривать с взрослыми дочками, даже выросшими у них на глазах, а уж после такой долгой разлуки сразу верный тон не найти… Отца надо понять и помочь ему.

Глава 2

По университетскому коридору, протянувшемуся через второй этаж знаменитого здания Двенадцати коллегий, сновали студенты в щеголеватых мундирах с синими воротниками и золотыми пуговицами — был перерыв между лекциями. Из всех аудиторий высыпали толпы молодых людей, чтобы размяться и поболтать.

— Послушай, Дмитрий, — говорил студенту юридического факультета Колычеву его однокашник Юрий Цегинский, — приходи завтра к нам. Маман пригласила в гости нескольких дам, и будет большой недостаток в кавалерах.

— Оставь, пожалуйста, знаю я твоих дам — все как на подбор старые перечницы, хромые, кривые и горбатые!

— Ну зачем так уж сразу — горбатые перечницы… А моя сестра? Юна (Виверра: потеряна запятая?) прекрасна, к тебе неровно дышит!

Дмитрий хмыкнул — приятель никак не оставлял надежды заинтересовать его своей сестрицей, монументальные формы которой напоминали об уличных кариатидах, поддерживающих балконы петербургских домов.

— Ну ладно, открою секрет — у нас будет варшавская кузина, очень хорошенькая барышня!

— Что-то я ни разу от тебя не слышал ни о какой варшавской кузине…

— Да это не то чтобы кузина, так, седьмая вода на киселе, очень дальнее родство, но крестная матери, милая старушка, написала нам, чтобы мы приняли участие в судьбе бедной сиротки, ну а ты знаешь матушку, ей лишь бы принять участие в чьей-нибудь судьбе…

— А что, варшавянка — сирота?

— Наполовину. У нее, откровенно говоря, сложная судьба. Отец почти ее не видел — все время где-то путешествовал, то в Сибири, то в Европах, то в Америке, и везде делал деньги. Удачлив он чертовски и с авантюрной жилкой — раз пять разорялся дотла, прогорал и с нуля опять за год становился миллионером. А потом ввяжется в какую-нибудь аферу — и, глядишь, снова банкрот. Лет двенадцать, а может, пятнадцать назад уехал за границу, куда-то в Соединенные Штаты, все думали, он там и умер — нет, объявился — и опять при деньгах. А мать кузины полжизни провела в дороге между Варшавой и Петербургом, известно, осталась соломенной вдовой с ребенком — в Польше мать-старушка девочку воспитывает, а в Петербурге — вся собственность, глаза хозяйского требует, ну и поклонники, конечно, одинокую жизнь скрасить. Умерла несколько лет назад, наследство оставила в равных долях мужу и дочери, так мужа насилу в Америке разыскали, чтобы в права собственности вступил. Он и тогда в Россию не поторопился, оформил все через поверенных. Вернулся совсем недавно и уже с молодой женой. Обвенчался сразу, как известие о смерти первой супруги получил — видно, с молодой уже давно все было слажено.

— Да, а что кузина-то? Ты уж очень историей папаши увлекся.

— Что кузина? Бабушка ее в Варшаве умерла, а тут и папаша с мачехой пожаловали. Марту затребовали к себе в Петербург, но впечатление такое, что никому она тут не нужна. Она какая-то странная, хотя и хорошенькая. Все время в задумчивости пребывает, не от мира сего, как