- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (69) »
чтобы все же было что пощупать.
С тайным удовлетворением, словно бы в душе чувствуя, что тут есть намек и на нее, в разговор вмешивается Габриэла Дупетит.
— Не кажется ли вам, что эта беседа, так сказать, для сугубо мужского общества?
— Вы правы, — говорит Берутти, и наступает несколько натянутое молчание.
Лишь теперь слышится звяканье вилок и ножей. А также звуки, издаваемые Окампо, который выпивает целый стакан «кьянти». Все глядят на него с веселым удивлением, и в течение десяти секунд двигающееся вверх и вниз адамово яблоко на шее Окампо занимает всеобщее внимание.
— Отличное вино, — говорит Окампо, заметив, что на него устремлены глаза всех.
На левом крыле стола раздаются смешки, и Рейнах чувствует необходимость вмешаться.
— Вот что в этой стране поистине необыкновенно. Она богата даже тем, чего у нее нет. Калифорнийские вина, конечно, весьма посредственные. Но вы можете здесь приобрести любое вино из любой части света. Как раз вчера я купил бутылку «токая», а это, как вам известно, вино коммунистическое. Вот широта. Вы представляете себе, что это значит, если Соединенные Штаты разрешают здесь продавать коммунистические вина?
— Я бы предложил перейти на «ты», — говорит Фернандес своей соседке Рут Амесуа.
— Хорошая идея, — отвечает она и машинально, как могла бы прикусить губу или почесать нос, смотрит на свои часики, на которых двадцать минут одиннадцатого.
— Я всегда говорю: лучше сразу перейти на «ты», а то потом это труднее, — настаивает Фернандес. Он кладет вилку с застрявшими на ней горошинами и осторожно пожимает обнаженную до локтя руку девушки.
— Веди себя прилично, — говорит, она тоном, в котором звучат и упрек, и вызов.
Неохотно повинуясь, рука снова берет вилку, но горошинки уже сползли обратно в фаршированный ими помидор.
— Значит, вы замужем? — говорит Будиньо сеньоре де Солис.
— Разве по лицу не видно?
— Ну, я не знаю, как выглядит лицо у замужней. Могу только сказать, что вы слишком молоды.
— Не так уж слишком, Будиньо. Мне двадцать три года.
— Ох какая старуха.
— Вот вы смеетесь, а я иногда чувствую себя старой.
— Знаете, я вас понимаю, я тоже иногда чувствую себя молодым.
— Бросьте, Будиньо, да у вас лицо мальчика. Слева от Будиньо раздается нервный голос Рут: — Почему вы не на «ты», как мы? Рамон и Марсели переглядываются, понимающе и заговорщицки. — А мы еще не обсудили эту возможность, — говорит Будиньо. — Но, наверно, вскоре обсудим. — Правда? — говорит Марсела, вскидывая ресницы. — Конечно, если только досадные двадцать лет разницы не будут, вам мешать. — Вам? — Я хотел сказать: тебе мешать. — Нет, нет, уверяю тебя, что нет. — Я вас спрашиваю, — говорит на другой стороне стола София Мелогно, — почему мы все такие придиры, почему вечно выискиваем недостатки Соединенных Штатов, когда это действительно чудесная страна? Кроме того, здесь люди по-настоящему работают, трудятся с утра до ночи, не то что у нас в Монтевидео, где одна забастовка кончается, другая начинается. Надо, к сожалению, признать, что у нас рабочие — это сброд. А здесь нет, здесь рабочий-это человек сознательный, который понимает, что его заработок зависит от капитала, дающего ему работу, и потому рабочий его защищает. Может, вы скажете мне, кто в Уругвае трудится с утра до ночи? — Думаю, только вы, сеньорита, — вдруг заявляет Ларральде, — по крайней мере трудитесь, распространяя свои взгляды. — Не острите, Ларральде. Вы хорошо знаете, что у меня нет необходимости работать. — А я-то думал… — Еще чего недоставало. Чтобы мы, девушки из порядочных семей, шли в конторские служащие. Это вернейший способ утратить женственность. — Как посмотреть, сеньорита. Иногда женщина стоит перед выбором-либо умереть с голоду, либо утратить женственность. — Любопытно узнать, Ларральде, вы коммунист? Берутти ухаживает за Миртой Вентура. Фернандес флиртует с Рут. И Селика Бустос, глядя на спины своих соседей справа и слева, чувствует себя заброшенной. Она решает обратиться к Агилару, который в эту минуту смотрит на нее. — А вы чем занимаетесь в Нью-Йорке? — Я в Нью-Йорке только проездом. Вообще-то я живу в Вашингтоне. — Тогда чем вы занимаетесь в Вашингтоне? — Цифрами. — Что-то не ясно. Кто вы? Счетовод? Инженер? Конторский служащий? — Архитектор. — Вот так да! — Я работаю в ОАГ [25]. — И вам нравится? — Да, вполне. — А что вы там делаете? — Проектируем города. Как правило, для слаборазвитых стран. — Ах, понятно, вы все застроите этими антисептическими, симметричными, чистенькими городками, все на одно лицо, без всякого характера. — В конце концов это все же лучше, чем трущобы, бидонвили, хибары. Разве не так? — Да, конечно. Но зачем делать все одинаковые? — Дешевле. Сейчас мы проектируем несколько городов для Парагвая. В будущем году мне, вероятно, придется съездить в Асунсьон на восемь-десять месяцев. — Я бы в Асунсьон не поехала. — Почему? Из-за Стреснера? — Да. — Я тоже так думал там, в Монтевидео. Но теперь признаюсь, что мы рассуждаем по-ребячески. С такими мыслями мы ничего толкового не можем сделать. Когда я был студентом, я активно работал в ФЭУУ [26], а потом мне надоело быть принципиальным и нищим. Может, я кажусь вам циником. Но здесь мне платят колоссальные деньги. Разумеется, в Монтевидео друзей у меня не осталось. — И вы довольны? Я хочу сказать, довольны собой? — Пожалуй что доволен. Наступает момент, когда надо решать — либо хранить верность принципам, либо деньги зарабатывать. — И вы решили. — Да. Но я не собираюсь вести себя, как некоторые мои коллеги, которые, чтобы унять угрызения совести и заткнуть рот упрекающим, хотят себя убедить, что это замечательно. Уверяю вас, это вовсе не так. И ОАГ — изрядно гнусное заведение. Но я получаю много долларов. — Мы ничего, ровно ничего не производим, — говорит Рейнах Габриэле Дупетит. — Как же вы хотите, чтобы североамериканские капиталисты вкладывали деньги в нашу страну, если мы ничего не производим? Чтобы привлечь капиталы, нужен экономический подъем, вроде как в ФРГ — там-то трудятся. Меня смешат эти интеллектуалы из кафе, которые требуют больше независимости в международной политике. Для меня самое главное — коммерция. И, как коммерсант, уверяю вас, что я нисколько не был бы задет, если бы Уругвай был менее независим, чем сейчас, — называйте эту зависимость как вам угодно: присоединившимся штатом, долларовой зоной или, более откровенно, колонией. В коммерции понятие родины не столь важно, как в
— Бросьте, Будиньо, да у вас лицо мальчика. Слева от Будиньо раздается нервный голос Рут: — Почему вы не на «ты», как мы? Рамон и Марсели переглядываются, понимающе и заговорщицки. — А мы еще не обсудили эту возможность, — говорит Будиньо. — Но, наверно, вскоре обсудим. — Правда? — говорит Марсела, вскидывая ресницы. — Конечно, если только досадные двадцать лет разницы не будут, вам мешать. — Вам? — Я хотел сказать: тебе мешать. — Нет, нет, уверяю тебя, что нет. — Я вас спрашиваю, — говорит на другой стороне стола София Мелогно, — почему мы все такие придиры, почему вечно выискиваем недостатки Соединенных Штатов, когда это действительно чудесная страна? Кроме того, здесь люди по-настоящему работают, трудятся с утра до ночи, не то что у нас в Монтевидео, где одна забастовка кончается, другая начинается. Надо, к сожалению, признать, что у нас рабочие — это сброд. А здесь нет, здесь рабочий-это человек сознательный, который понимает, что его заработок зависит от капитала, дающего ему работу, и потому рабочий его защищает. Может, вы скажете мне, кто в Уругвае трудится с утра до ночи? — Думаю, только вы, сеньорита, — вдруг заявляет Ларральде, — по крайней мере трудитесь, распространяя свои взгляды. — Не острите, Ларральде. Вы хорошо знаете, что у меня нет необходимости работать. — А я-то думал… — Еще чего недоставало. Чтобы мы, девушки из порядочных семей, шли в конторские служащие. Это вернейший способ утратить женственность. — Как посмотреть, сеньорита. Иногда женщина стоит перед выбором-либо умереть с голоду, либо утратить женственность. — Любопытно узнать, Ларральде, вы коммунист? Берутти ухаживает за Миртой Вентура. Фернандес флиртует с Рут. И Селика Бустос, глядя на спины своих соседей справа и слева, чувствует себя заброшенной. Она решает обратиться к Агилару, который в эту минуту смотрит на нее. — А вы чем занимаетесь в Нью-Йорке? — Я в Нью-Йорке только проездом. Вообще-то я живу в Вашингтоне. — Тогда чем вы занимаетесь в Вашингтоне? — Цифрами. — Что-то не ясно. Кто вы? Счетовод? Инженер? Конторский служащий? — Архитектор. — Вот так да! — Я работаю в ОАГ [25]. — И вам нравится? — Да, вполне. — А что вы там делаете? — Проектируем города. Как правило, для слаборазвитых стран. — Ах, понятно, вы все застроите этими антисептическими, симметричными, чистенькими городками, все на одно лицо, без всякого характера. — В конце концов это все же лучше, чем трущобы, бидонвили, хибары. Разве не так? — Да, конечно. Но зачем делать все одинаковые? — Дешевле. Сейчас мы проектируем несколько городов для Парагвая. В будущем году мне, вероятно, придется съездить в Асунсьон на восемь-десять месяцев. — Я бы в Асунсьон не поехала. — Почему? Из-за Стреснера? — Да. — Я тоже так думал там, в Монтевидео. Но теперь признаюсь, что мы рассуждаем по-ребячески. С такими мыслями мы ничего толкового не можем сделать. Когда я был студентом, я активно работал в ФЭУУ [26], а потом мне надоело быть принципиальным и нищим. Может, я кажусь вам циником. Но здесь мне платят колоссальные деньги. Разумеется, в Монтевидео друзей у меня не осталось. — И вы довольны? Я хочу сказать, довольны собой? — Пожалуй что доволен. Наступает момент, когда надо решать — либо хранить верность принципам, либо деньги зарабатывать. — И вы решили. — Да. Но я не собираюсь вести себя, как некоторые мои коллеги, которые, чтобы унять угрызения совести и заткнуть рот упрекающим, хотят себя убедить, что это замечательно. Уверяю вас, это вовсе не так. И ОАГ — изрядно гнусное заведение. Но я получаю много долларов. — Мы ничего, ровно ничего не производим, — говорит Рейнах Габриэле Дупетит. — Как же вы хотите, чтобы североамериканские капиталисты вкладывали деньги в нашу страну, если мы ничего не производим? Чтобы привлечь капиталы, нужен экономический подъем, вроде как в ФРГ — там-то трудятся. Меня смешат эти интеллектуалы из кафе, которые требуют больше независимости в международной политике. Для меня самое главное — коммерция. И, как коммерсант, уверяю вас, что я нисколько не был бы задет, если бы Уругвай был менее независим, чем сейчас, — называйте эту зависимость как вам угодно: присоединившимся штатом, долларовой зоной или, более откровенно, колонией. В коммерции понятие родины не столь важно, как в
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (69) »