птенчик, но с миниатюрной головкой бурёнки, между ними застрял чей-то раздвоенный хвост, из-под которого выглядывала куриная лапка, вся в бородавках; ещё я заметил сморщенную мордочку обезьянки со змеиными глазами, чей-то блестящий клюв, загнутый кверху, что-то ещё, такое же неудобоваримое и отталкивающее, а на самом верху, как король на именинах, возлежал крохотный бегемотик с ушами летучей мыши и павлиньим хвостиком. Все они были словно игрушечными, казались ненастоящими, вылепленными чьей-то сумасбродной фантазией, но от этого нисколько не теряли своей отталкивающей неестественности и чужеродности. И чужеродность эта так и пёрла из каждой детали.

Я зажмурился. О Боже! Кунсткамера… И не просто, а в квадрате. Даже в кубе. Зрелище, достойное исключительно фильма ужасов. Или кисти полоумного Босха.

— Евгений!.. Иди сюда, где ты опять застрял?

Я сглотнул застрявший в горле ком, подхватил корзинку и поспешил убраться от этой клетки с кошмарным миниатюрным зоопарком внутри. Но его отражение, только уже в зрелой форме, поджидало меня буквально в четырёх шагах — «варан» и собакоголовый, которые, впрочем, после увиденного в клетке не казались такой уж аномалией.

Я бросил корзинку под ноги Андреичу и спросил с нервным смешком:

— Слушай, что это там за зверёныши? Что за пародия на здравый смысл и природу? Может, просветишь на этот счёт? Да и обо всём остальном тоже?

— Ага, непременно… Потом. Всё потом, Жека. Я же советовал: будь с обстоятельствами на «ты»… Давай, держи капельницу, а то штатива у меня нету, а из этого чуда штатив никудышный, постоять спокойно не может, того и гляди иголка выскочит… А ну, брысь отсюда! Смена пришла.

Я, уже ничему не удивляясь (просто устал этим заниматься), принял «эстафету» у чуда, попутно выяснив, что псиной от того и не пахло, несмотря на собачью морду. Держа пузырёк с прозрачной жидкостью (наверное, физраствор), я смотрел, что проделывает Андреич. Собачья морда и рогатый встали с противоположной стороны и, тихо порыкивая, тоже внимательно следили за старым ветеринаром. А тот не обращал ни на кого внимания, сосредоточившись на розовом пациенте с очаровательными глазами. Помаячив некоторое время над ним, он снова уселся на корточки, небрежно отпихнув скамейку, вытянул вперед руки, наклонился, крякнул и…

И вот тут время взяло быстрый старт и помчалось, как угорелое, события каким-то непонятным образом стали наслаиваться одно на другое, сменяться, как картинки в калейдоскопе, только я в них участвовал лишь в неблагодарной роли пассивного статиста и стороннего наблюдателя.

Вообще, с моим сознанием произошла удивительная вещь, некое странное раздвоение: вот стою с капельницей натуральным бездумным манекеном, лишь глазами хлопаю да губами шевелю, словно пытаюсь что-то «вумное» сказать; вот, оставив капельницу на время, приношу воду; вот по приказу Андреича (именно приказу — «Гони их в шею и не церемонься, только под ногами путаются, а реальной помощи никакой!») выпихиваю таких же статистов — рогатого и собакоголового — из сарая на свежий воздух (их я уже не боялся и не чурался, а смотрел, особенно после той клетки, как на казус, нонсенс и очередное чудачество природы. Чьей вот только?); вот набиваю соломой корзинку и кладу туда же свою грелку, всё ещё тёплую; вот, как часовой с ружьём, снова с капельницей и таращусь на руки Андреича — перчатки у того опять из матово-белых стали ярко-оранжевыми (кровь, очевидно, у пациента такая. По какому-то наитию про себя я стал называть роженицу Джулией. Прежде всего из-за глаз. Всё лучше, чем какая-то там Тузька); а вот Андреич уже осторожно укладывает в корзинку разнокалиберные яйца. Не сводя с них глаз, я почему-то подумал о Пасхе, светлом празднике. Подумал в первую очередь из-за яиц. Ибо были они все разноцветные, красивые и живописные, правда, размером не одинаковые — от голубиных до страусиных. Было даже одно чёрное, громадное и внушительное, при виде которого у меня тут же возникли нехорошие ассоциации с нашумевшим в своё время блокбастером Дж. Камерона «Чужие-II».

Всё это проделывал «я» первый.

А вот второе моё «я» притихло тем временем где-то в дальнем уголке подсознания и оценивало, наблюдало и анализировало всё происходящее как бы со стороны, мотало на длинный ус и записывало всё увиденное в долговременный блокнот памяти, — потом, мол, разберёмся…

Более-менее очухался я, уже сидя на перевёрнутом ведре. Андреич сосредоточенно пересчитывал яйца. Перчатки уже скинул и тыкал в корзину указательным пальцем, жёлтым от никотина.

— Во даёт! Ровно двадцать пять штук, как в аптеке! — приговаривал он, глядя на новоиспечённую несушку с обожанием и восторгом. — И опять у меня получилось, Тузька! Какой же я, однако, молодец, и какая ты… э-э… терпеливая и целеустремлённая. Евгений, ты не представляешь, что она творит!

Андреич мой прямо-таки лучился от переполнявших его эмоций. Я же, наоборот, чувствовал себя полностью опустошённым, как то ведро, на котором сейчас сидел. Меня вдруг охватили апатия и вялость. Андреич же был полон сил и энергии, подключи к нему сейчас какой-нибудь агрегат — и тот заработает, набирая обороты!

Он подхватил корзинку и отправился с ней в угол, где находилась та злополучная клетка, так ужаснувшая меня своим неординарным содержимым. Я лениво наблюдал, как он бережно устанавливает корзинку, потом аккуратно укутывает её старым ватником, сдёрнутым с гвоздя. В каждом движении и жесте сквозили прямо-таки отеческая забота и нежность. Ну, надо же, какой пример подрастающему поколению.

Я посмотрел на Джулию, «розово-плюшевая» мне определённо нравилась, было в ней что-то, помимо очаровательных глаз. Вон как ревниво следит за старым, переживает, беспокоится, как бы чего не вышло с её драгоценными яйцами. А Андреич, руки в боки, уже возле клетки с маленькими уродцами и приглядывается. Между прочим, там есть на что глаз положить.

— М-да, детишки… Детишечки… Лапочки-лапоньки, мальчики-девочки, новые поколения, очередная формация. А воспроизведение популяций — что может быть естественней и насущней для природы и в то же время является её основной задачей и функцией? И сколько скрытых возможностей задачи эти решать! Возможности, которые нам и не снились!.. Да, друг Горацио?

— Ага… По бим-бом-брамселям, — неожиданно к месту вспомнил я «Малыша» любимых Стругацких, одновременно пытаясь уловить, о чём это он.

— Во-во, по этим самым… И природа, друг Евгений, никогда не остановится на достигнутом, потому что стасис для неё — это, в сущности, смерть, это небытиё, а это не совсем то, что задумывалось природой. И ещё, Евгений, она не терпит пустоты, кроме,