Рецепты безумия

Евгений Лапутин

Впрочем, этот день не имел при себе никакого тайного знака, намекавшего на

приближение несчастья, напротив, все вокруг пестрело давно уже привычным и надоевшим,

и ничего не изменилось, когда во двор через зычную арку вполз горячий темно-синий вечер,

– как и вчера, низкое подрагивающее небо было прострочено мелкими звездными швами, под

алым кирпичным домом с короткими перекурами повеса-телеграфист обнимал влюбленную

в него большеротую хромую Аничку, которая влажно и неуверенно смеялась в ответ, будто

заранее знала, что ее все бросят, и телеграфист, и те, кто придут после него, и от кого-то она

родит мягкого и лысоватого ребенка, странно похожего на задремавшего старичка.

Но если не придираться, то стоял обыкновенный август, в меру желтый и немного

хрустящий, что отчаянно пытался отобразить на своих акварелях художник Гладкий, –

ничегошеньки не получалось, невыносимо страдали, корчась, полу задушенные автором

аспидные деревья, усыпанные яркими, по виду отравленными плодами, россыпь черных

точек силилась предстать птицами, повернувшими в сторону юга, на переднем плане –

старуха или собака, и то, и другое – третьего сорта, еще – потуги представить листопад;

отчего-то именно кленовые листья не давали покоя Гладкому, который безжалостно

жертвовал на них бледную измученную охру.

Август не сразу, до него июль и июнь. Да, июнь, тридцать совершенно пустых и

пресных дней, назойливо припорошенных отвратительным тополиным пухом. Где-то к концу

второй июньской недели удача попробовала улыбнуться во весь рот, но улыбки не вышло –

найденный на улице роскошный кожаный кошелек с изящным серебряным замочком и

затейливой монограммой оказался вызывающе пустым, и в качестве дополнительной

насмешки из облака сигарного дыма возник истинный владелец его – рассерженный

иностранец. Больше и вспомнить нечего; кажется, самые настойчивые прикосновения

таланта не в силах оживить этот июнь, но именно он не давал покоя Вере Ивановне, которая

все пыталась рассказать о коротких ночах, об ужасной дороговизне на рынке и даже, явно

перепутав что-то, пробовала присвоить прологу лета вовсе не принадлежащие ему

достоинства, например...

Здесь – молчание. Ее врач с ханжеским прищуром молодых глаз, любительской

бородкой и тусклым подмаргиванием обручального кольца на подвижном пальце упорно

молчал о подробностях бреда Веры Ивановны, а при определенной настойчивости

просителя, стесняясь, скрывался за дверью своего кабинета, откуда тотчас раздавался сочный

хруст неоднократно поворачиваемого в замке ключа.

Однако долго в одиночестве скучать не приходилось, на смену доктору появлялся

угодливый санитар с лохматыми бакенбардами старорежимного полицейского чина,

обещавший за деньги всяческие поблажки тем больным, за которых вы хлопотали. Деньги он

принимал со строгим поклоном, успевая вежливо щелкнуть каблуками, но, при некотором

опыте грустных больничных посещений, выяснялось, что санитар лжив, глуп и нечист на

руку, и тогда даже его бакенбарды, заслуживающие самого выразительного эпитета, начинали

казаться приклеенными и ненатуральными. Разоблачение санитар воспринимал болезненно и

уже старался лишний раз не попадаться на глаза, а при случайных встречах отчаянно грубил,

но и у него находились заместители – гибкие мускулистые мужчины, которые со временем

также грубели и замыкались в себе.

Можно только гадать, как выглядели все они – и стыдливый ханжа и его верные слуги

– санитары – перед обитательницами старческого отделения весьма известной

психиатрической клиники, где хаживал, говорят, сам Корсаков (воображение предлагает на

выбор либо жесткий нафабренный ус, либо бойкие начищенные башмачки). Думается, что

персонал не особенно баловал старух вниманием, и лишь во взгляде больничного садовника,

с туповатой старательностью поливавшего из шланга сочный газон, угадывалась вполне

различимая доля сочувствия, разбавленная, правда, его собственным легким безумием.

Вероятно, из своего уголка Вера Ивановна успела изучить все повадки садовника и по

нему же пыталась получить правильное представление об отринувшем ее мире – задача не из

простых, так как садовник был сам не в ладах с окружающим и порой занимал свой пост под

палящим солнцем в антикварном заячьем треухе. Заметив внимательные глаза Веры

Ивановны, он учтиво кланялся в ответ и нелепой жестикуляцией пытался прямо из воздуха

вылепить какую-нибудь мысль попроще, а Вера Ивановна сквозь стекло ободряюще кивала:

«Я все-все понимаю, дорогой, только не стоит так нервничать». Но садовник не нервничал;

напрочь забывая про Веру Ивановну, он раскуривал маленький желтый окурочек и снова

принимался за работу, с интересом следя за шевелением шланга в своих тонких и хрупких

руках, Вера Ивановна в одиночестве осталась в своем уголке.

Довелось однажды мельком увидеть тот уголок, когда те же санитары вносили в

отделение огромный поцарапанный шкаф, оставив дольше положенного входную дверь

открытой. Уголок тот венчал длинный коридор и украшался явно случайной здесь

деревянной кадкой с искусственной пальмой, которая даже на большом расстоянии давала

рассмотреть толстый ячеистый ствол и грубые целлулоидные листья, но именно здесь Вера

Ивановна проводила целые дни, ценя свою отгороженность и недосягаемость. Приходилось,

правда, усаживаться прямо на пол, потому что по здешним правилам стул в угол ставить не

полагалось, но зато никто, кроме Веры Ивановны (всегда была очень худа. Мать ее, дородная

дама с двумя волосатыми бородавками на щеках, еще в Петербурге истратила уйму денег,

чтобы дочь хоть как-нибудь пополнела, но все безрезультатно), не мог проскользнуть между

стеной и кадкой, и даже санитары не заглядывали сюда.

Угол с окном и пальмой (окно зарешечено, а пальма – искусственная, но эти

подробности можно опустить)! Хорошее местечко, чтобы всласть надуматься об июне и даже

рассказать о нем некоему воображаемому лицу. Короткие ночи, дороговизна на рынке, а для

любителей поэтических образов – изображение старинной городской реки, заманчиво

белевшей в лунные июньские ночи, а днем отмеченной двумя плавными изгибами напротив

белокаменного