отдельно, против эпохи, являются соответствующие персонажи, однако актеры не представляют их на сцене и не хотят ими быть, потому что сами таковыми уже являются! Являются таковыми не в смысле плоского сопоставления с чем-то, а в смысле смысла чего-то! Смысл вообще просачивается сквозь актера, актер — это фильтр, и сквозь него песок просачивается сквозь песок, другой песок, опять сквозь песок, вода просачивается сквозь воду. И вот эти дамы и господа, отравители смысла, притираются друг к другу, хлещут воду из моего колодца, раз уж они здесь перед нами выстроились. Выстроили их я и директор театра, который на сцене не появляется и которому нечего сказать. Этого еще не хватало! Быть лишь кажимостью! Для меня это было бы обманом! А то, что они представляют здесь реальность, выглядит почти так, будто они равны своей собственной сущности, которая должна сравниться с сущностью, мною им приписываемой. Я проклята и отброшена прочь: но и это снова неправда! В театре каждый может встретить себя самого и, несмотря на это, беззаботно пройти мимо, потому что он по-прежнему не попал в себя как следует. Я думаю, что театр — единственное место, где такое возможно. Я — явный вызов, однако от каждого отдельного человека зависит, примет ли он этот вызов или швырнет мою перчатку мне же в лицо, перчатку, которая еще хранит форму руки, форму пальцев. И тут мы снова возвращаемся к костюмам: перед нами зал суда, и некто, обвиняемый в убийстве, играет ситуацию, в которой он не может натянуть эту перчатку, хотя сама перчатка вопиет во весь голос, что ей его рука уже знакома, что ей уже однажды удалось справиться с этой рукой, укрыв ее собою. Однако не она эту руку для себя подбирала. Что вы сказали? Перчатка не подбирала для себя руку? Я хочу в это верить, однако достоверно известно, что рука сама подбирала перчатку, наполнив ее жизнью, чтобы потом снова погасить жизнь, так же легко, как стягивают перчатку, когда заблагорассудится. В театре — спасибо, то же самое. Не сцена делает актера, хотя почти можно поверить в обратное, ведь, к сожалению, актеры чаще всего выступают на сцене, потому что где — нибудь в другом месте им не дано столько пространства, чтобы они могли играть себя. Стало быть, я отправляю их в эту историю, чтобы они изображали истории людей. Секундочку, я как раз на своей шкуре испытала нечто, с помощью чего эту ситуацию можно описать еще лучше: самое распространенное, что только существует, это, разумеется, телевидение, лишь там сходятся вместе все вещи, которые тебя задевают, и тебе не нужно покидать свое привычное окружение, ведь это окружение приходит к тебе прямо на дом! Девственные леса, пустыни, инопланетяне, — должно быть, это пространство открыл для нас повелитель миров собственной персоной, человеку не удалось бы его даже просто выдумать, но вот перед нами низвержение кумира: картинка размытая, звук отвратительный! Я со всех ног бегу к телевизору, и мне все время приходится держать антенну рукой, чтобы вообще хоть что-нибудь услышать или увидеть. Да, зрение и слух, я вам клянусь, немедленно покинут меня, как только я выпущу антенну из рук! Понимаете теперь? Ну и хорошо. Теперь можете это забыть, а я попытаюсь сказать обо всем совершенно иными словами, чтобы вы увидели, что такое театр. Ведь там все обстоит именно так или приблизительно так, однако вам это безразлично: актеры создают сцену, и там, где есть актеры, есть и сцена. Держите как следует провод, соединяющий вас с творцом! Редкие проблески вовсе не находятся в родственных отношениях с ослепительным сиянием, даже не седьмая вода на киселе. Одно вполне может слегка походить на другое, однако это вовсе не повод сиять во всю мочь! Мой карманный фонарик, в котором разрядилась батарейка, кажется, по-прежнему в состоянии светить, я беру его в руки, однако, увы, он больше не светит! Мне прежде следует вставить в него что-то, поместить в него множество иностранных слов, которые имеют смысл сами по себе, сами являются смыслом. Таковы и актеры. Все иначе, господин актер, все не так, госпожа актриса! Если ваше содержимое обладает зарядом, это вовсе не значит, что вы излучаете свет! Вы, правда, способны создавать свет, однако по какой-то причине вы этого сегодня не делаете. Я извлеку на свет другого актера, другую актрису, этого добра у нас полно. Да, этого добра хоть завались! Стало быть, я заряжаю актера, используя потребную для этого силу моих слов, примешиваю сюда не оплаченные по счетам требования по меньшей мере двух сотен других авторов, действительно великих и в самом деле живших на белом свете, пусть они и кажутся нам сегодня нереальными, а еще я примешиваю к этому свои собственные многочисленные требования, которые возвышаются рядом со мной и никого больше не пропускают; актеру предъявляют требования, которые теперь исходят от меня, ведь именно я нацарапала слова ручкой в блокноте, на списке покупок, заявила свое авторство и власть над этими призрачными домашними существами, над этими незнакомцами, над духами, которых я вызвала, и вот я прикладываю все это к телу актера. Ему ни за что теперь от них не отделаться, он может уйти из театра, а потом снова вернуться, — мою печать ему с себя не смыть. В любой момент он может прочитать мои требования прямо на собственном теле, на котором я их пропечатала. Уберите технические помехи! Исполнитель роли чувствует, что при необходимости я вытащу его со склада реквизита за волосы, чтобы он стал моим клиентом, и что он делает? Что он предпринимает, чтобы на своем пути, толкая перед собой магазинную тележку мимо длинных рядов полок, по меньшей мере однажды снова встретить самого себя? А ведь я ему это недвусмысленно запретила. По мне, так пусть он встретится с кем угодно, пусть ему попадется под ноги, виляя хвостом, даже его собственное равнодушие, только не он сам. Он должен услышать мое требование и одновременно уметь не заметить его, чтобы стать тем, кто сам выдвигает требования. И, случайным образом, эти требования имеют такой вид, который я все это время сама имела в виду! Браво! Теперь он все сделал правильно. Наконец-то до него дошло. Теперь он стал мною, не настаивая на этом, но и не настаивая на том, чтобы быть тем, кого он должен играть. Ему вообще не нужно быть настойчивым, он лишь должен владеть каждым мгновением. Я держу его резиновый хлыст, который в конце концов снова и снова будет хлестать только меня. Ему так непросто стать другим, но он может быть другим! Правда, не совсем тем, кого он играет, а тем, кого он создает, кого он извлекает из потаенных глубин своего тела: никакой половинчатости, и уж ни в коем случае (я вас умоляю!) никакой цельности. Не извлекать наружу самого себя, равно как и никого другого. Пусть