партизана. Должна уехать с Анной в Иркутск. Там ждут.

— Ничего… Выдержит. Робеет, краснеет сейчас. А в настоящей опасности кремень баба. Хоть и молода. Испытали.

Ребенок снова затянул громкую жалобу.

Прижала его к себе, стала покачиваться, похлопывая сверток рукой. Годовалый человечек. Беспомощный и требовательный. Крохотная искорка жизни. Не задуют тебя? Затих. Хотел еще заплакать. Дернул губами, сморщил нос, но раздумал, заснул. Волной прилила нежность. Прижала к себе и все забыла в тихой ласке прикосновения теплого свертка…

«Чужой. Своего не дождусь. Но сегодня мой, хоть и родная мать рядом».

Татьяна вернулась. Осветила полудетское личико улыбка.

— Спит?

— Да. Не слышно поезда?

— Нет еще. А ты прекрасная мать, Соня. У тебя лицо, как у кормящей мадонны.

Скрыла смущение улыбкой и вдруг насторожилась. Что так пристально смотрит этот офицер? Постоял, прошел и дальше. Вернулся. Опять прошел близко около женщин. И смотрит в упор.

Ответила ему открытым, удивленным взглядом. Лица не помнит. Может, пройдет. Может, не то. Просто легкой победы ищет. Нет, не похоже. Да и она в широкой шубе, тяжелая, с ребенком на руках, усталая, не могла прельстить кажется. А на Татьяну не смотрит? Уф, ушел. Взглянула на Татьяну. У той взгляд сразу твердым стал.

Чуть шевеля губами, Анна сказала:

— Шапками надо поменяться.

— Да. А ребенка бери с собой. Не пропадет. Лучше будет…

Хотела спросить — хватит ли мужества… Подошел милиционер. Нехотя, угловато пробрался через спящих прямо к ней.

— Ваш документ покажите, гражданка.

Анна удивленно протянула:

— Это зачем же? Ни у кого не проверяют, мой на что?

— Предъявите документ.

— Скажите, почему у других не требуете? Только у меня. Что это такое, батюшки? Нигде покою нет! Только ребенок уснул… Документ!

— Приказано. Не скандальте, предъявите документ.

— Кто приказал? Где приказ? Сколько людей сидит. Привязался ко мне. Приведите, кто приказал.

Рядом завозились. С любопытством прислушивались к громкому разговору.

— Я от документу не отказываюсь, покажу. Только у всех смотрите. Приведите, который приказал.

Тараторила бойко и громко. Ребенок заплакал. Милиционер смутился. Оглянулся назад на кого-то и нерешительно отошел.

— Даже жарко стало… Ну-ну, сыночек, не плачь. Таня, подержи-ка платок и шапку. Надо документ достать. Ну-ну, сыночек, полежи.

Деловито расстегнула шубу, сняла платок и шапку. Положила около ребенка. Достала из внутреннего кармана паспортную книжку и стала возиться с ребенком. На Татьяну только глянула. Та поняла.

— Надо пеленку замыть. Дай-ка.

Вместе с пеленкой захватила Аннину шапку с ушами, такую же, как у нее, и скрылась в дамской уборной. Анна не торопясь застегивала шубу. Быстро вернулась Татьяна. Бросила на узлы пеленку и шапку свою. Аннина была на голове. А милиционер уже подходил с офицером.

— Пожалуйте к коменданту.

— Что это… Господи-батюшка! Да вот вам паспорт, подавитесь!

— Ну, не разговаривать!

Жалит глазами офицер. Знает ее или нет?

— Ну и пойдем. Ишь запугали. Покарауль мой узелок-то, Татьяна. Или лучше с собой возьму, не знай, куда поведут.

Надела шапку, взяла небольшой узелок, шаль и ребенка. Татьяна смотрит спокойно. Довезет документы.

— Может, подержишь ребенка-то?

Татьяна спокойно в ответ:

— Ну, куда я с ним. Скоро вернешься. А поезд придет — ждать не стану.

Офицер нетерпеливо крикнул:

— Ну-ну, скорей!

На Татьяну даже не взглянул, дурак.

В комендантской спорила жарко и визгливо.

— К мужу еду на последние деньги. В Сибирь от большевиков бежал. А вы — тоже защитники. Тьфу!

Обыскали, кошелек и паспорт забрали.

За окнами загрохотал поезд.

— Ну, вот… Пришел… Царица небесная, за что же это такое?.. На последние деньги. Здесь продержите… Проживусь — как доеду?

Комендант нерешительно посмотрел на офицера.

— Как ваша фамилия? — резко спросил офицер.

— В паспорте читали. Кадошникова Софья, мещанка города Оренбурга. Да что ж это за люди, господи! Ехала, ехала сколько верст… Нате вам… Вот и письмо от мужа…

— А я вам скажу сейчас вашу фамилию.

Порылся в карманах шинели. Достал записную книжку.

— Яковлева… Анна Николаевна, член Н-ского исполкома.

Анна перекрестилась.

— Господи, батюшка… Никак, в комиссарши попала.

Ребенок громко заплакал: «Мам… мам… мам… А-а-а».

Играла вдохновенно и легко. Смутила обоих.

— Отпустите ее, — вполголоса сказал комендант, — с ребенком!

Офицер еще раз взглянул на Анну Не сдержалась, — привычным жестом провела рукой по лицу.

— Нет. Она.

Сказал решительно:

— Видел сам. И слушал, как говорит. Рукой по лицу проводит. Взять ее!

Скрестились взгляды. Бешено схватила ненависть сердце. В первый раз услышала это: взять. Но сжалась. Не прежняя Анна. Привыкла держать себя в руках.

В тюрьме впитала ее в полноте, эту священную злобу И узнала твердо: теперь не уступит. В тесноте на нарах, обирая вшей с себя и ребенка, думала много. Подытожила все. Рядом с ней спала старуха. Седая, высохшая, темная. По ночам долго молилась. Днем гадала на бобах. Говорила мало и на всех смотрела исподлобья. Как старый, затравленный зверь.

— За что тебя взяли, бабушка?

— А тебе на что? Много вас, пытальщиков. Про себя знай.

Пожевала губами и занялась опять бобами. Сидело их шестнадцать человек. Все политические. Нового вида политические преступники. Жены восставших рабочих, матери дезертиров колчаковской армии, жена одного комиссара. Грамотными были только она, Анна, да молодая Феня, дочь старика-партизана. Больше всех занимала Анну старуха. Никому не говорила о себе. Советовалась только с Богом да с бобами.

Но однажды ночью, когда в жару метался прихворнувший маленький Павлик, повернулась к Анне и уставилась упорным взглядом.

— Павлушенька… Детка моя… Ну-ну, милый.

Ласкала нежно. Чужому отдала тоску по материнству. И ребенок привык к ней. Здоровый смеялся, стал чаще говорить «мама» и тянул ручонки.

А сейчас высохли губы. Лежит неподвижно и тихонько-тихонько стонет.

«Неужели умрет? Татьяна, прости!»

В лице были боль и страх.

— А ребенок-то у тебя чужой.

Вздрогнула от свистящего шепота старухи. Оглянулась кругом. Тускло светила под потолком лампочка. На нарах храпели. Бредили, стонали во сне. Не слышал никто. А старуха смотрит. Словно ждет ответа.

— Как чужой? Что ты?

— Да ты не рожала вовсе — по бокам и по грудям видать.

— Ну, вот еще. Выдумала. Спи, солнышко, детка моя… А-а-а…

— А пошто под ручками не глядишь? Подопрело, а ты и не знаешь. Томится, присыпать нужно гнилушками.