Аше Гарридо
Девушка по имени Сердце
– А ты не плачь, – говорил следователь. – Ты же хотела стать героем? Герои не плачут.
Следователь бесился, оттого что раннее утро, а ему приходится возиться с этой идиоткой – без толку всё! – и глотал растворимую бурду из картонных стаканчиков, стаканчик за стаканчиком… а мог бы дома вальяжно смаковать роскошный кофе, сваренный доньей Исабель – она никогда не доверяла кофе прислуге, это бы ее конек, ее шик, напоминание о юности, проведенной в Париже. Хотя это и бросало легкую, почти незаметную, но все же тень на репутацию супруги, следователю нравилось по утрам пить "настоящий парижский кофе", а вечером с пристрастием выспрашивать у доньи Исабель, как ей удалось сохранить невинность в рассаднике разврата. Утро сложилось не лучшим образом, хотя ночной улов оказался огромным, это не радовало следователя. Ему досталась дура, с которой невозможно было разговаривать вообще. Раздосадованный, он от души произносил дежурные гадости.
– Герои не плачут. Потому здесь и не бывает героев, нечего им тут делать. Как какой герой сюда попал – так весь и вышел, понимаешь?
Она не знала, что это вранье, она не знала. Ее звали Корасон Моралес, ей было двадцать. Она уже не хотела быть героем, ее корчило от страха. Но деваться было некуда. И она плакала, горько и безнадежно, а следователь бесился, снова бесился, потому что она плакала – и ей было не до него.
Как будто все уже случилось. Она оплакивала себя и все, что должно с ней произойти, как свершившийся факт – испугать ее было нечем.
Она плакала и плакала, что бы с ней ни делали. Она кричала, когда к ее соскам прикручивали проволоку и жужжало магнето. Она теряла сознание в пытошной, приходила в себя в камере – обводила всех перепуганным, неверящим взглядом, вздрагивала, замирала… И снова плакала.
Ее сознание проделывало путь иголки по виниловой дорожке: почти незаметная выщербинка, царапинка тоньше ангельского волоса – и всё начинается с того же места, игла не в силах покинуть осточертевший закоулок мелодии, один и тот же мелкий кусок бытия повторяется и повторяется без конца.
Плача, она спрашивала Хосефу, медицинскую сестру, что же делать, если она забеременеет.
Она плакала даже во сне.
Она плакала столько, сколько не плакал еще ни один человек во всем мире. Неизвестно, откуда в ней взялось столько слез. Даже не то удивительно, что она смогла столько времени жалеть себя и сокрушаться, а то, что в ее организме набралось столько соленой воды, что она не умерла от обезвоживания за неделю нескончаемых рыданий. Ее слезы оставались такими же солеными, горькими, едкими и в конце этого срока. Они проточили тайные русла в плоти мироздания, подмыли берега, разъели заслонки между мирами.
Она проснулась, не переставая плакать, от осторожной щекотки: нечто неуклюжее и насекомое, ростом с большую мартышку, робко, но настойчиво касалось ее руки, тщательно выбирая места, не истерзанные проволокой, не обожженные сигаретами и горячим воском. Это нечто было настолько странным и нереальным, что на мгновение Корасон даже перестала плакать. Впрочем, между одной слезой и другой промежуточек оказался невелик, не более обычного, они ведь не текут непрерывно, а как хорошие водители, соблюдают между собой дистанцию. Так что вторая ненамного отстала от первой, со стороны было и вовсе незаметно. Но нечто насекомое коснулось заостренным коготком щеки Корасон между этими двумя слезами, показывая, что пауза отмечена и принята им на свой счет. А еще насекомое нечто кивнуло три раза, и Корасон решила, что это, скорее, некто, раз может понимать человеческие чувства и отвечать на них осмысленными сигналами. Некто насекомый, неуклюжий, изящный и, насколько Корасон могла разглядеть в сумраке – зеленовато-дымчатый, был слегка похож на гигантского богомола и очень сильно напоминал Чужого.
– К-кто ты? – всхлипывая, спросила Корасон.
– Вам мое имя не скажет абсолютно ничего, – отклонил ее вопрос Насекомый. – Здесь, где вы, о нас не знают, даже не подозревают о нашем существовании.
– Ну, я бы не была так уверена, – возразила Корасон, вытирая щеку об остатки блузки на плече.
– Это неважно. Зовите меня, как хотите. Я пришел для того, чтобы вести с вами переговоры.
– Поразительно, – сказала Корасон, обливаясь слезами, – я все-таки сошла с ума и принимаю тебя за порождение фантазии. Нет, сеньор, я тебе ничего не скажу, понял? Прикинься ты хоть феей-крестной, хоть Микки-Маусом! Это галлюцинации? Что за гадость ты подмешал мне в воду?
– Нет-нет, – пылко возразил Насекомый. – Я не имею отношения к происходящему здесь. Пожалуйста, дайте мне сказать до конца.
– Ну говори, чертова жужелица, – разрешила Корасон и горестно вздохнула.
– Утихомирьте ее кто-нибудь! – раздался голос из противоположного угла. – Мало что ревет без умолку, так еще и заговариваться начала. Как будто одна тут сахарная…
– Что тебе, Одалис? – отозвалась Хосефа. – Девочка бредит.
– И что? Она думает, ей хуже всех?
– Она ничего не думает, Одалис, а ты не можешь знать, кому здесь хуже. Никто не может знать. Постарайся заснуть, она же не громко…
Одалис, ворча, устроилась на своем одеяле, медицинская сестра, приподнявшись на локте, какое-то время вглядывалась в Корасон, но тоже легла. Корасон слушала, как слезы глухо стукают, падая на ее одеяло, как будто она роняет горошины в темноте. Вдруг скрипучий голосок прозвучал прямо над ее головой.
– Я вынужден был скрыться. Но теперь я позволю себе продолжить свою речь, толком еще и неначатую… Прошу вас, выслушайте меня не перебивая, а лучше – спрашивайте сами, только тише, умоляю, чтобы нас не прервали снова.
– Так ты будешь сам говорить, или мне расспрашивать?
– И то и другое, и то и другое, в той пропорции, какая будет удобна вам!
– Я ничего не понимаю, – созналась Корасон, вытирая слезы волосами.
– Я все объясню!
Он объяснил. В соседнем мире, одном из тех, что поближе, близился конец света. И Корасон могла бы спасти этот мир и всё его население, просто пожертвовав им свою жизнь.
– Я знаю эту сказку, – криво улыбнулась Корасон. – Я соглашусь спасти вас, а вы за это спасете меня. Не верю.
– Это не сказка, – печально