реальности, когда легкомысленное нарушение правила — не выезжать с разряженным аккумулятором — привело бы его к порче. Читатель, тонко чувствующий рамки и нормы подлинной фантастической литературы, знает, что существует логика sui generis (особого рода. — П. К. ), не допускающая никакого легкомыслия…»

Скоро и конец рассказа, еще буквально три-четыре предложения.

См. также статью Дмитрия Бавильского о книге Хулио Кортасара «Письма к издателю» в августовском номере «Нового мира» за этот год.

 

Борис Крячко. Депутаты, инвалиды и ветераны вне очереди. — «Вышгород», Таллинн, 2013, № 4 — 5.

Ниже — кусочек из рассказа замечательного прозаика, жившего в Эстонии.

Борис Юлианович Крячко (1930 — 1998) похоронен в Пярну. Рассказ — об обитателях огромной советской котельной.

«Вибрация — наша общая пагуба. Гудит одиннадцать котлов, вертится полсотни насосов, крутится сотня вентиляторов, земля ходуном ходит, зубы стучат, волосы с расческой лезут, нервные узлы до потери болтов развинчиваются. Шуму, — хоть отбавляй; падает, падает и никак не упадет рой бомб, а все вокруг дрожит, гудит, вращается, и столько всего вращается, что из правил безопасности помнится лишь, — не совать руки во вращающиеся части механизмов. Примерно к тому же одно время звали плакаты, — их тут был целый Эрмитаж: „Не подходи, убьет”, „Не лезь в топку”, „Помни о семье” и даже „Папа, не пей”, но потом они поизносились, а грохоту с тряской не убавилось. В машинных цехах по сей день разговаривают жестами, как итальянцы или глухонемые. Каждый от шума немного контужен и туговат на ухо, — ничего с этим не поделаешь, а Рукавишников так-таки и оглох полностью. Ему теперь говори — не говори; сперва он читает написанное, а затем соображает, что к чему. Любопытно все же, как резко меняется человек с потерей части самого себя. Раньше это был вздорный, несговорчивый чудак, везде встревал, всех перебивал, а оглох — куда что делось; поскромнел, как девка засватанная. Сейчас, когда его за рукав дернут и о чем-нибудь спросят, он прикидывается, будто слышит, а разговор — умрешь послушать».

 

Екатерина Лубянникова. «Потому что прочесть скорее, чем выслушать…» Неизвестное письмо Марины Цветаевой 1940 года. — «Наше наследие», 2013, № 105 <www.nasledie-rus.ru> .

Письмо отправлено писателю, поэту, драматургу и переводчику Ивану Алексеевичу Новикову (1877 — 1959), бывшему тогда председателем Литфонда. Ну и — автору известной книги о Пушкине (на деньги от выступлений И. Н. с чтениями глав романа был построен самолет-истребитель). Новиков очень берег это письмо, оно объехало вместе с ним всю страну. В цветаеведении имя Новикова — редкость.

«<…>Милый Иван Алексеевич,

Сегодня я отправила заявление в Литфонд, с просьбой продлить мне с сыном голицынскую путевку еще на 2 месяца. В Москве у меня ничего нет, и я совершенно не знаю, чту я буду делать, если Литфонд мне откажет. <...> О другом: если я не была на Вашем чествовании — то — были ведь только по приглашению, и я вообще слишком поздно узнала.

Узнав же — молча — от всей души Вас поздравила — и пожелала.

До свидания! Если пишу, а не прихожу, то потому что прочесть скорее, чем выслушать, а мне — сказать — труднее, чем написать.

Спасибо за все МЦветаева

P. S. Мы живем не в доме, а отдельно, и ничьего века не заживаем».

Этот текст, действительно, не похож на письмо к очередному литературному функционеру, от которого зависела ближайшая судьба Цветаевой.

… Наталия Грякалова и Евгения Иванова пишут в номере о записных книжках Блока, готовящихся к публикации без купюр (цитируется жуткое письмо управляющего Шахматовым о погроме имения), а Евг. Ефимов публикует переписку критиков-функционеров Давида Заславского и Маттиаса Гринберга-Сокольского, главным образом, о Шостаковиче и Прокофьеве.

Заславский — автор знаменитой статьи «Сумбур вместо музыки».

 

Юрий Манн. Еще «клочки воспоминаний». — «Знамя», 2013, № 8.

«В сентябре 1987 года Александр Межиров и я прилетели в Лондон для участия в Пушкинском симпозиуме. В аэропорту Хитроу нас встретил мужчина, стройный, подтянутый, каким обычно представляют типичного англичанина. К тому же он прекрасно, без малейшего акцента, говорил по-русски. Позднее мы узнали, что Питер Норман прожил в Москве около трех лет, служил переводчиком в английском посольстве, а по возвращении в Лондон стал преподавателем на славянской кафедре Лондонского университета. Словом, Питер Норман — личность незаурядная, но речь сейчас не о нем.

Когда доставили багаж, обнаружилось, что нет чемодана Межирова (для точности замечу, что чемодан позднее нашелся). Межиров очень расстроился. „Мне не жаль, — сказал он, — ни смены белья, ни бритвенных принадлежностей: все это восстановимо. Жаль книги, которая там была, — мюнхенское издание Франка”.

Можно было понять Александра Межирова. Семен Людвигович Франк, замечательный философ и культуролог, высланный в 1922 г. из России на знаменитом „философском пароходе” (вместе с И. А. Ильиным, Н. О. Лосским, Н. А. Бердяевым и другими), только-только стал выходить из небытия, и сочинения его еще не переиздавались.

Выслушав эту жалобу, Питер Норман сказал: „Пожалуйста, не переживайте.  Я женат на дочери Семена Франка и смогу возместить Вашу потерю”.

Тогда я не очень тонко пошутил: „Как жаль, что и мой чемодан не пропал”. „И Вы не переживайте, — сказал Питер Норман, — и Вам эта книга обеспечена”.

И вот она передо мною: С. Л. Франк. Этюды о Пушкине. Мюнхен, 1957. И на свободной странице перед титульным листом надпись: „Милому Юрию Манну на память о встрече в Лондоне от дочери автора Натальи, 12-9-87”.

Позднее на основе этой книги я подготовил (со своим предисловием) публикацию статьи Франка „Религиозность Пушкина”»

 

Маяковский: трибун, лжепророк, тинейджер, планетарный поэт и советский гражданин… [материалы заочного «круглого стола»]. — «Дружба народов», 2013, № 8.

«Чувствую в нем огромный талант, чувствую напор — но все это какое-то пустоватое, без веры. Он же сам писал: „поэзия — вся — езда в незнаемое”. Вот этого „незнаемого” (потустороннего, трансцендентного, очарования, метафизики, откровения, прозрения, целомудрия — правильное подчеркнуть, хотя все это, на мой взгляд, для поэзии синонимы) как-то недостает. Впрочем, с большим удовольствием читал его лет в пятнадцать. <...> Аристократия по определению старомодна: никого с пароходов не сбрасывает, к наследству отцов относится бережно и потихоньку продвигает язык и культуру на такие новые высоты, что и не снились бойким и бессовестным модернистам. Назвать хотя бы Баратынского, Анненского, Блока. На другом конце