вышеперечисленного, прекрасным образом есть. Вон же сидят, светят ляжками и бухают что-то невообразимо зеленое и экзотичное. А могли бы сорваться с места и побежать просить у меня интервью. Унижаться и с придыханием заявлять, что готовы на все. А я бы смотрел на них свысока и раздумывал бы». o:p/

o:p   /o:p

Валерий Шубинский. Слова и не-слова. Что изменилось в воздухе поэзии за эти десять лет? Валерий Шубинский отвечает на этот вопрос на примере книг Игоря Булатовского. — « Colta.ru », 2013, 12 марта < http://www.colta.ru >. o:p/

«Начало XXI века было для российского общества временем атеросклероза, отъедания и отупения, но для поэзии оно стало, возможно, временем второго за полвека чуда. За закономерным умиранием „бронзового века” наступил не распад, не гниение отмерших традиций, не провинциальное цветение среднеевропейской герани, наскоро пересаженной от соседей. Русская (нео)модернистская поэтика не просто не умерла — она омолодилась. Дело не только в том, что появились талантливые молодые авторы с резко выраженной индивидуальностью <...>, что у некоторых старших поэтов (того же Айзенберга, того же Юрьева) открылось „второе дыхание”. Дело в качестве этого дыхания. Вещество лирической свободы, витамин бесстрашия стали куда доступнее, чем раньше. Это дает огромные возможности, но таит и опасности». o:p/

o:p   /o:p

Михаил Эпштейн. Библиотека и кладбище. Эдгар По, ангелы и те хитренькие, что хотят в книжку забраться и всех пережить. — «НГ Ex libris», 2013, 21 марта. o:p/

«Проходя мимо этих длинных рядов, уставленных разноцветными корешками, чувствуешь себя словно в колумбарии, где так же в ряд выстроились разноцветные урны с именами усопших. Чувство даже более тяжелое: там погребена смертная оболочка людей, а здесь выставлен прах того, что они считали залогом своего бессмертия. Это второе кладбище, куда попадают немногие удостоенные, но зато и запах тления сильнее, ведь смердит само „бессмертие”». o:p/

«Ради вот этих фолиантов, которые явно не раскрывала ничья рука, кроме хранителя-регистратора, люди трудились, мучились, изводили себя, лишали тепла и внимания близких. <...> У них нет другой жизни, чем на этих полках, но и на этих полках у них жизни нет». o:p/

«Да, есть твоя личная вина в том, что ты не раскрыл эти книги, не воскресил их сочинителей чтением и пониманием, — а ведь они в это верили, ради этого жили. <...> На это чувство неискупленной вины накладывается другая скорбь — твоей собственной обреченности». o:p/

«И поставив обратно на полку Эдгара По, я ушел успокоенный. Будет ли книга прочитана, важно для ее читателей. А для самой книги важно быть написанной. Тогда ее ждет неведомая нам судьба». o:p/

o:p   /o:p

«Эффект документальности получается сам собой». Беседу вела Мария Нестеренко. — «Эксперт Юг», 2013, № 11-12, 25 марта < http://expert.ru/south >. o:p/

Говорит Алиса Ганиева: «Когда в Дагестане установилась советская власть, художественной прозы как таковой не было. То есть существовали какие-то полумаргинальные жанры: путевые заметки, дневники. Все это выходило из-под пера детей дагестанской аристократии, получавших хорошее образование в кадетских корпусах Петербурга. Однако этого было недостаточно для становления прозы. В советские годы с появлением Союза писателей возникла и необходимость разделения на литературные цеха, и проза была просто вынуждена появиться. И была она, за редким исключением вроде текстов Эффенди Капиева, выхолощенной и ненастоящей. Сейчас эта тенденция в основном продолжается. А вот поэтическая культура насчитывает в Дагестане не одно столетие, и о ней можно говорить бесконечно». o:p/

«Во-первых, мне хотелось „обнулить” свой имидж как критика, а во-вторых, это был мой первый опыт в прозе; спрятавшись за псевдонимом, я обеспечила себе своеобразную зону комфорта. Но самое главное — это то, что в повести [«Салам тебе, Далгат!»] показан мужской мир: если бы главным действующим персонажем была девушка, пространство было бы более табуированным, ее передвижение по Махачкале и большинство разговоров, присутствующих в повести, оказались бы технически невозможны». o:p/

o:p   /o:p

Составитель Андрей Василевский o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

«Арион», «Вопросы литературы», «Гвидеон», «Дружба народов»,  «Иностранная литература», «Знамя», «Звезда»,  «Православное книжное обозрение», «Фома» o:p/

o:p   /o:p

Алексей Алехин — Олег Чухонцев. Беспомощность лирики. — «Арион», 2013,  № 1 <http://www.arion.ru>. o:p/

« О. Ч. <…> Читатель ушел. Все так надменно полагали, что он будет вечно. Последние, кого читали, были громкие „шестидесятники”. Ну, еще потом Бродский — но тут и нобелевский статус действовал. А теперь ты хоть из себя выпрыгни, издай хоть десяток книг, если только тебя не посадили… o:p/

А. А. …в тюрьму или в телевизор… o:p/

О. Ч. …да-да, в тюрьму или в телевизор, — никто твоего имени не услышит и не узнает. Поэтому надо учиться жить в подполье, как тамплиеры. Или наши гонимые староверы, и этот этап, возможно, будет достаточно долгим. И чем шире под видом искусства насаждается то, что за него теперь выдается, тем дольше мы будем отшельниками. Мы должны быть чем-то вроде монашеского ордена. <…> Важно какой-то уровень общения поддерживать в нашем „ордене”…» o:p/

o:p   /o:p

Виталий Амурский. «Все у меня о России…» Вспоминая Владимира Соколова. — «Вопросы литературы», 2013, № 2 <http://magazines.russ.ru/voplit> .

«Сам Владимир Николаевич рассказал мне буквально следующее: „Я написал это стихотворение («Я устал от двадцатого века, / От его окровавленных рек. / И не надо мне прав человека, / Я давно уже не человек…» — П. К. ) — в конце 1988 года. Я был тогда в гостях в Болгарии. По телевидению было передано сообщение о землетрясении в Армении. А перед этим шли события в Карабахе, шли события такого тяжелого свойства по всей стране. Мне это землетрясение показалось чем-то переполнившим чашу терпения, и я почувствовал, как я устал, и что я не один устал от этих непрерывно развивающихся тяжелых событий. Мне было страшно написать строчку: ‘Я давно уже не человек‘. Но я заметил, что если страшно что-то написать, то это необходимо сделать...” o:p/

Никаких сомнений в том, что все было именно так, у меня не было и нет. Однако, поведав о моменте, который как бы спровоцировал у него взрыв душевного отчаяния, Соколов, не задумываясь о том специально, сделал важное указание не только на обстоятельства, в которых родилось стихотворение, но и на место: в Болгарии. Именно такое единение времени и места (отмеченного личной драмой), на мой взгляд, подвело его перо к страшной по существу формулировке: „Я давно уже не человек”, с ключевым —