говорун и банкрот.

Наше дело шампанский восторг создавать

и не наше призвание им торговать.

На чужбине в чести Траминер и Гренаш,

там понятья не наши и климат не наш.

И глядит прародитель его Гедимин

на тоннели его и коллекцию вин.

Из удельных имений погонят его,

на уступе скалы похоронят его.

Наступает в России 17-й год.

Торжествует революционный народ.

Водки нет, потому как не выращен хлеб, —

разорили подвалы, порушили склеп.

Не о том ли мечтал, не того ли хотел?

Наконец свой народ напоил винодел.

Монтобан, Саперави, Мурведр, Семильон,

Ркацители, Альбилло, Кишмиш, Совиньон.

*       *

     *

Памяти Я.С.

Ну, правда, выйди за жокея, когда меня свезут в тюрьму.

Его достоинств не имея, я благодарствую ему.

Я вас, подруга, познакомил, когда ходил на ипподром.

Я познакомил вас, подруга, и дай вам бог, не надо драм.

Он ловкий парень, сильно юркий, и прирастает ко хребту

неалхетинской сивки-бурки, и набирает высоту.

Лети, куда меня не просят. Там жены серебрятся те,

кто, проливая слезы, носят лишь херувимов в животе.

Упала тяжкая подкова

на Ярослава Смелякова.

В какой-нибудь эпиталаме большой певец вернейших баб

побрякивает кандалами, ползет с этапа на этап.

Сто лет нам стукнет или двести — не так ведя свои дела,

запутались в вопросах чести.

А тут Манефа — померла.

Она сожгла себя, Манефа, от свечки, стоя перед ней,

она сожгла себя, Манефа, от свечки, стоя перед ней.

Ни культа личности, ни ЛЕФа,

ни пролеткульта в сто свечей.

*       *

     *

Доползти восвояси домой

из роскошной квартиры чужой.

Вот теперь куда надо пришел —

миновали разгул и развал,

ниже плинтуса пол, только пол,

где никто никого не распял.

И не сдвинется, выйдя в тираж,

с места — огнеупорный стеллаж,

и на месте, как тот Секре-кёр,

допотопный стоит секретер,

и ни стопки оттуда не спер

интерьер буржуазных фатер.

И не стала причиной стиха

ни одна из проблем ЖКХ.

Выше всех превзойденных наук

результат — ничего не иметь,

и в углу туалета паук

крупно вяжет всемирную сеть.

*       *

     *

Дуб по имени Филимон посреди безымянной флоры,

посреди безымянной флоры дуб по имени Филимон.

Он единственный старожил — проходимцы, фигляры, воры,

финансисты, гипнотизеры напирают со всех сторон.

Уроженец, абориген, не захватчик и не лимитчик,

не хомячит куски халявы, не добытчик и не купец,

не выдумывает родни, с документами не химичит,

не накручивает на спиле не своих годовых колец.

Происходит вокруг него вечный тендер, сплошное ралли,

тени предков идут по небу, седина кучевых бород,

горы праха в его корнях, в черных дуплах его застряли

Тохтамыш или князь Пожарский, проскочившие Крымский брод.

Самозванцы, герои дня засветились, погасли, сдулись,

где, листвой заглушив перуны, обретается испокон

дуб по имени Филимон посреди улетевших улиц —

улетевших столбами пыли — дуб по имени Филимон.

(обратно)

Терешкова летит на Марс

Савельев Игорь Викторович родился в Уфе в 1983 году. Закончил филологический факультет Башкирского университета. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Урал” и др. Живет в Уфе.

 

 

Путин замолчал.

Пару секунд он еще гипнотизировал камеру; снег красиво ложился на черное номенклатурное пальто; выхваченный кусок Кремля — стены, ели — был до того залит белейшим светом фонарей, что кажется, готовился принимать инопланетные корабли.

Затем — несколько ракурсов вокругкремлевской Москвы, и редкие машины удирали так стремительно, размазывая красное, что верилось: это снимают сейчас в 23.58, наверное.

За столом случилось некоторое оживление. Едва знакомый Павлу хозяин, большерукий парень со странным румянцем — вероятно, обморозился, курочил и раскручивал золотишко. Слишком лихорадочно. Пробка пошла, он зря пытался ее удержать, отчаянно гримасничая, а после глухого углекислого хлопка (девушки и не успели взвизгнуть) — закрывал пальцами горлышко — а что оставалось делать?

— Преждевременный финал? — сострил Игорь.

На него опять посмотрели с неприязнью. Когда-нибудь этого мудака спустят с лестницы.

Надтреснутый бум, циферблат курантов, будто скроенный из листов старого-престарого сукна, которое в детстве казалось зеленым, потом синим, теперь черным почти.

Чокались. Девушки визжали. Парни гундели какое-то первобытное подобие “ура”. Человечество за окнами взбесилось. (Канонада салютов, петард.) Паша вспомнил, что можно и желание загадать. Запоздало.

После гимна (в момент которого никто не знает, как себя вести) виртуальные фейерверки вывели на экране “2007” — к счастливой радости собравшихся. А раньше, лет за десять до того, цифры выезжали прямо из курантов, Павел точно помнил. Они медленно и неумолимо приближались, росли с каждым ударом, и в память врезались строгие — без всяких курсивов, и синие — без всяких нарядностей, “1996”, когда мама сказала: “Как три шестерки”, и стало страшно.

Но сейчас лучше. Сейчас — 2007.

Месяц назад уехала Наташа. (Лучше, да. Просто зашибись.) Летела она, разумеется, с пересадкой — сначала в Москву, самолет был ранним утром, да фактически ночью, и Паша все представлял первый день без нее: он проснется по будильнику в восемь, скорбно спустит нагретые ноги на декабрьский пол и вспомнит, что вот он и остался один... Получилось все не так, а до обидного буднично. Во-первых, он проспал, а вместе с жиденьким солнцем разбудил его звонок из Шереметьева: Наташа сетовала, что забыла положить денег на “трубку”, и может не хватить в решающий момент, “а тут терминалы дурацкие, и разменять негде...”. И Паша метался по кухне, не зная, что сглотать за двадцать пять секунд, мчался стоя — распятый скоростями в “газелях”, чтобы в центре закинуть Наташке пару сотен в салоне связи. Язык на плече, какое уж скорбное опускание ног, но тем не менее — это действительно был первый день без Наташи.

День, кстати, нетрагичный до дурного — как начался, так и кончился, друзья достали халявные билеты на третьесортный концерт, и в каком-то бестолково-веселом толкании то на входе, то в зале, то на выходе все и прошло. Но это не отменяло главного. Когда катастрофа случилась, какая разница, как