Павел Евгеньевич Новацкий Заявление

Aspice nudatas, barbara terra, nates.

(Смотри, варварская страна, на мои голые ягодицы.)

Ветер щекочет меня в паху и под мышками, и я бегу босиком по сырому полю, расставив руки, покачивая ими, как самолет крыльями. За мной, спотыкаясь, спешат вооруженные шерстяными одеялами полицейские… Но я и не думал убегать! Добежав до противоположной кромки поля, останавливаюсь под оглушительный рев трибун. Все приветствуют меня, и я вскидываю обе руки в ответном привете…

Раньше, когда меня забирали, то отвозили в участок, били, а потом отпускали. Не могу сказать, что такое обращение доставляло мне удовольствие, но, поскольку к боли я не прислушиваюсь, такой «процессуальный порядок» меня вполне устраивал.

На этот раз все иначе: меня не бьют, напротив, со мной обходительны и держат не в участке, а в тюрьме.

Тюрьма намного лучше приспособлена для длительного пребывания свободного человека. Здесь все устроено с особой тщательностью. Никогда раньше я не задумывался о том, какое внимание уделяет наше общество обустройству пенитенциарных учреждений, но, как только здесь оказался, понял, насколько важен этот государственный институт, не то что какая-нибудь перинатальная больничка. Нет! Здесь во всем чувствуется забота. Самой малозначительной мелочи здесь уделено внимание, все устроено с любовью, совсем как в доме бездетной пары, где все внимание отдано мебели.

Теперь меня в сопровождении констебля водят на допросы. Раньше я не удостаивался такой чести. В допросах есть что-то торжественное, они внушают уважение, которое, впрочем, обязаны внушать государственные институты. Я понял это только здесь и сразу же проникся уважением к тюрьме.

И подумал, что, если здесь все устроено так прочно и надежно, мне необходимо подчиниться. Я так и сказал с порога детективу: «Я исполнен почтения», — и склонил голову, чтобы у того не осталось сомнения в искренности моих слов.

Однако он даже не поднял головы. Он возился с какой-то машиной, и на мгновение мне показалось, что это идет вразрез с торжественностью момента. Но мне это только показалось, ведь все, что происходит здесь, любая, даже кажущаяся нелепостью мелочь, есть часть работы государства. Подумав так, я расправил плечи и произнес: «Боже, храни королеву!»

На этот раз детектив поднял глаза. Он не стал записывать мое заявление, а вместо этого, стуча пальцами по клавишам и, похоже, в половине случаев не попадая на нужные, записал общие факты моей биографии — место, дату рождения, пол, адрес и так далее. То, с какой невозмутимостью он производил все эти действия, окончательно убедило меня в том, что все, что здесь ни делается, исполнено непреложного смысла, и я постарался придать своему лицу подобающее случаю торжественное выражение.

Затем начался допрос. Детектив предварил его разъяснениями, которые я выслушал с интересом, хотя, признаться, ничего в них не понял.

Вопросы в основном касались моей акции на стадионе. Детектив обстоятельно записывал все, что я ему говорил, поэтому я не смог удержаться и придумывал все новые и новые подробности того, как пришел на стадион, как потом сидел на трибуне, выбирая момент, чтобы скинуть одежду, как проскочил на поле и побежал под рев трибун.

Потом детектив спросил, не было ли у меня сообщника, что окончательно убедило меня в том, что мы упускаем что-то важное.

— Я разделяю восторг, который испытывают люди при виде спортсменов, — сказал я, — именно демонстрация физического совершенства была моей целью!

Детектив поморщился. Я встал.

Не знаю почему, но мне захотелось встать. Это, наверное, естественная реакция на присутствие рядом человека, облеченного властью. Некоторым в таких случаях, вероятно, хочется пасть ниц, но у меня такого желания не возникло, мне захотелось встать.

— Сядьте, — сказал детектив и вновь застучал клавишами; его машинка вызывала у него какой-то нездоровый, даже интимный интерес.

Я сел на краешек закрепленного намертво стула; мне все еще казалось, что эта ситуация требует особых слов, и я, как можно торжественней, произнес:

— Атрибуты государственной власти не могут рассматриваться как пережиток, что свойственно некоторым странам, где судьи не носят мантий. Я убежденный сторонник монархии и считаю, что она — гарантия сохранения нашей государственности и прочная защита от анархии!

Не знаю почему, но все, что мне казалось важным, детектив не записывал.

— Перечислите все акты эксгибиционизма, которые вы совершили за последние три года, — попросил он меня дежурным тоном.

Вопрос удивил меня, но тут вдруг в голову мне пришло вот что: тон детектива может быть обманом, а образ его действий — не соответствовать данным ему инструкциям.

Я разволновался.

— У вас есть соответствующие инструкции? — спросил я детектива.

Он не ответил. Я занервничал еще больше; понимает ли детектив всю важность порученного ему дела и ту степень ответственности, которая возлагается на него в связи с этим расследованием? Успел ли он получить директивы руководства и позволяет ли ему высота его положения вести мое дело?

Взглянув на тяжелую решетку на окне, я успокоился. В конце концов, в данную минуту у меня не было выбора. Сунув руку в карман, я достал сложенный вчетверо лист, на котором еще в камере написал заявление. Бросил быстрый взгляд на детектива, который смотрел на меня выжидающе, и, откинувшись на спинку стула, начал читать, делая большие паузы между словами:

— Являя собой зрелище достойное восхищения, я до сих пор не признан, поскольку настоящий интерес у нашего общества вызывают лишь явления перверсивные! — Я облизнул губы. — Нам, как и прочим германским народам, свойственна непреодолимая склонность к извращениям, что является, по моему убеждению, следствием сырого климата и кровосмесительства, неизбежного на ограниченной территории, каковой является Британия, хотя, возможно, обусловлено иными причинами, мной пока до конца не понятыми. В то же время проблема эта давно не определяется границами нашего несчастного острова, поскольку все худшее, что есть в нашей культуре, было однажды отправлено за океан религиозными фанатиками на ветхом суденышке…

В начале моей речи детектив как-то смешно поднял брови, и кожа у него на лбу сложилась в глубокие складки, совсем как… крайняя плоть. Пока я читал свое заявление, он смотрел на меня не отрываясь, и этот взгляд, наверное, должен был что-то означать. Я прервался на мгновение и хотел снова встать, но, вспомнив, что это совсем не обязательно, лишь поерзал на стуле и продолжил:

— Но даже искажение