А. Д. Апраксин Три плута Роман из столичной уголовной хроники

I ПЕРВЫЙ СОБЛАЗН

Иван Павлович Смирнин занимал маленькую скромную должность помощника бухгалтера в одном из крупных банков. Тянул он свою лямку, как и большинство его товарищей, изо дня в день, от одного первого числа до другого; жалованья ему полагалось около восьмидесяти рублей в месяц. Однако в то время как большинство его благоразумных товарищей помнило поговорку: «По одежке протягивай ножки», — он никогда не умел сводить концы с концами, да еще злобствовал на жестокость судьбы и требовал, чтобы она подчинялась его воле, а не он — общему порядку вещей.

Завистливая досада Смирнина разжигалась ежедневно перебиранием на его глазах целых кип процентных бумаг, так как он служил в отделении приема вкладов на хранение известного банка «Валюта». Здесь сдавались на хранение акции, облигации, закладные листы, серии и всякие такие бумаги, с которых обладатели их стригут купоны. Вороха этих ценностей переносились от одной конторки к другой, и все служащие обращались с ними столь свободно, будто это были стопы газетной или оберточной бумаги. Все здесь привыкли к этим листам, как прохожий привык к богатствам столицы, которых с улицы с собой не возьмешь, и каждый забывал ценность, представляемую этими бумагами, а смотрел на все это именно как на бумагу, на товар.

Смирнин никак не мог добиться в себе этого равнодушия. Чем значительнее бывали суммы, проходившие через его руки, тем более злился он на свое неумение соразмерять желания и потребности с получаемым за труд вознаграждением.

Ему случалось перебрать разных процентных листов, акций и облигаций на сумму до двухсот или трехсот тысяч рублей и тотчас вслед за тем самому подойти к одному из товарищей с просьбою:

— Выручи, голубчик, одолжи до первого хоть три целковых!

Он давным-давно задолжал на службе всем, у кого только можно было перехватить. Между прочим, в отделе вкладов был вахтер-процентщик, и ему Иван Павлович с месяца на месяц переписывал вексель, а из ссудо-сберегательной кассы забрал большую долю того, сколько могли выдать ему за двумя поручительствами.

Однако о том, чтобы работать усиленно, приискать себе вечерние занятия, Смирнин не думал. Он рассчитывал на случай и ждал такового. Ему казалось, что должна же когда-нибудь измениться к лучшему его участь и свершится наконец чудо.

Однажды в марте, получив за всеми вычетами на руки не восемьдесят с чем-то, а всего двадцать шесть рублей, Иван Павлович со вздохом сокрушения вскинул на ладони эти монеты и подумал: «Ну, разве хватит этого на все нужды?»

И в самом деле: за квартиру и стол с него ждали тридцать два рубля; прислуге в меблированной комнате он тоже задолжал, не только за исполнение ее прямых обязанностей, но еще и за покупку ему булок к чаю и за фунт свечей. Прачке он уже второй месяц оттягивал платеж. Дома, стало быть, его все ждали. Если он принесет деньги, все приятно улыбнутся ему; если же нет — его выселят с бранью и вполне заслуженными посулами.

«И какие нынче все нахалы! — думал он. — Никто ни в чье положенье войти не желает! Никому нет дела, до чего мне трудно! Каждый думает только о самом себе!»

Подобная философия живехонько довела Смирнина до отчаянного решения:

— Да я с ними так же поступлю! Очень мне нужно еще голову ломать! Скажу, что ничего не получил, а завтра возьму свои пожитки, дам в другом месте задаток и съеду. Закон не позволяет силою удерживать вещи первой необходимости. Я эти порядки хорошо изучил.

Выйдя по окончании служебных занятий, в начале шестого часа вечера, на улицу, он сел на извозчика и скомандовал:

— К Полицейскому мосту!

Смирнин любил ресторан, прислужничество подобострастных официантов, пенистое пиво, прямо разливаемое из бочонка. Он избрал себе такое убежище, где все это можно было иметь, и заглядывал туда почти всякий раз, когда был при деньгах. В избранном им ресторане жизнь, в особенности днем, кипит с шумом, поспешностью и быстротою, напоминающими большой железнодорожный вокзал во время остановки поезда. Суета тут усиливается до головокружения от двенадцати до двух часов пополудни и вечером после театров. Зато около пяти-шести часов вечера обедающих не слишком много. Клиенты этого заведения — все больше иностранцы, немцы и евреи, притворяющиеся немцами, а иногда англичанами или американцами. Речь тут слышится тоже больше иностранная, с гнусавым или гортанным произношением, с картавостью или шепелявая. Народ там от полудня до двух часов собирается коммерчески-деловой, конторский, из всяких гешефтмахерских контор, из обществ, страхующих жизнь, из числа биржевых мелких зайчат, еще не добравшихся до первоклассных ресторанов Кюба, Донона и Контана или Пивато, но уже ушедших от закусывания стоя перед прилавком Доминика. Лакеи, запыхавшись, с лицами, мокрыми от струящегося пота, и с глазами, вылезающими из орбит, так и мечутся из стороны в сторону, исполняя получаемые приказания. Поминутно слышатся оклики, требования, стук ножом о тарелку или об опустевшую пивную кружку.

Смирнин явился во время затишья. Он прошел к окну и занял столик, спросив официанта:

— Ну, что у вас к обеду?

Однако меню не соблазнило его: как назло, было два блюда, которых он не любил, — солонина и курица.

— Ну, это все не то, — сказал он официанту, — закажи-ка мне лучше порцию холодной лососины с провансалем и хороший венский шницель, да пива бокал подай сейчас светлого и два бутерброда: один — с паюсной икрой, другой — с языком.

— Сию минуту-с.

Затем все пошло своим чередом: голодный Смирнин набросился на бутерброды и мигом уничтожил их, так что поданных двух не хватило и потребовались другие. Но он нарочно заказал себе первое блюдо холодное, чтобы не долго ждать, и, когда ему подали рыбу, даже улыбнулся от радости аппетитному розовому куску рыбы. Смешанная с гарниром и провансалем лососина оказалась превкусною, и была опрокинута вторая кружка светлого пива. Стало разом очень весело, и все горести хоть временно позабылись.

Вдруг кто-то подошел к нему и протянул ему руку. Иван Павлович поднял глаза и, увидев перед собою знакомого франта из «восточных» людей, очень обрадовался ему.

— А, Назар Назарович! — весело сказал он, здороваясь с подошедшим. — И вы сюда зачастили?

— Бонжур! — ответил Мустафетов, армянин, и пояснил: — Наш брат везде ходит, нашему брату везде надо быть. А место у вас за столом свободно?

— Как видите. Садитесь!

— Ну, что вы кушали, Иван Павлович, и вкусно ли вам подавали или нет? — спросил Мустафетов.

— Ничего, недурно; я ел лососину, а на