поужинать за чужой счет? Может, она вообще из тех? А может, просто идет та игра, о которой я догадался?
Но в общем я старался не думать. Я знал, что сейчас передо мной самая красивая девушка, какую когда-нибудь я видел. Я знал, что если она такая, какой мне показалась, — я пропал. Я погиб, как суслик. Все может полететь к черту. И почему я не поехал к Яузе обыкновенно, на троллейбусе, и почему попал именно на этот пароходик, и вообще кому было нужно, чтоб она тоже попала на него и не обождала минут двадцать следующего, да еще раз прошла на корму, посмотрела на меня, а потом еще раз посмотрела.
Но «гордость Армении» (а я пил в два раза больше Иры) начинал действовать. Милиционер-регулировщик, который сидит у меня в голове и анализирует обычно каждое мое движение, подсказывая повороты направо, налево или предусмотрительно зажигая красный свет, стал путаться в сигналах, а я, воспользовавшись его сонным состоянием, уже держал руку Иры в своей руке и, может, придвинулся бы ближе, будь это в другом месте. Изредка орудовец протирал глаза и вопил: «Что, не видишь сигнала? Смотри, как хитро блеснули ее глаза. Ты ей совсем не нравишься. Она просто присутствует на спектакле и заранее предвкушает его конец. Осторожней на поворотах, малый». Но я мужественно оглушал его новой рюмкой, и он на время затихал.
Со стороны мы, наверно, казались самой счастливой, самой влюбленной парой, небесными ангелами, неизвестно как попавшими в это винное, цыплятотабачное царство, да и друг другу мы казались именно такими, пока жизнь, которой надоело сидеть в углу и зевать, не нарушила нашу идиллию, осторожно подсунув бумажку, на которой была проставлена сумма, запланированная мною на две недели обычной жизни.
Наши руки расстались, и орудовец безумно оживился, как и все орудовцы, когда, наконец, настает пора платить штраф. Я положил счет перед собой и сказал, что, вероятно, начнется дождь, и как это жалко, и какой был хороший вечер. Ира согласилась и выразила готовность обсуждать погоду всех широт. Мы как раз выяснили тонкости сезона дождей в республике Мали, когда официантка кончила кружить около стола и стала рядом, олицетворяя собой, как подсказал мне орудовец, восклицательный знак, знак непосредственной опасности. Я взглянул на Иру. Даже без помощи постового было заметно, что сезон дождей в Мали не самое главное, что ее волнует.
— У вас найдется разменять? — пролепетал я неуверенно официантке.
— У нас все найдется, — ответила она почти враждебно, а Ира почему-то придвинула к себе свою сумочку и, быстро, торжествующе взглянув на меня, заинтересовалась узорами на ручке ножа.
Тогда я вытащил новенькую сторублевку. Официантка вскрикнула и заверила меня, что она конечно, что она сейчас побежит в кассу и разменяет, одну минуточку.
Я не очень уверен, что Ира когда-нибудь держала в руках такую бумажку. Во всяком случае лицо ее изменилось, и я заметил, что она обиделась на меня, больше того — разозлилась. Ведь получилось, что она прыгала на арене, а я сидел в директорской ложе.
Мы вышли, и мне показалось, что она просто в силу необходимости терпит мою руку на своей руке. Ага, подумал я, ты хотела проучить пижона, а он оказался еще и купцом. Ты сама напросилась на шикарный ужин, и теперь твоя очередь платить. Или? Или роль твоя незавидная.
Мы взяли машину, и я сделал так, что мы должны были проехать мимо дома, где я снимал комнату для работы. Она, видимо, догадалась, чем вызвано отклонение маршрута.
Мы сидели на заднем сиденье, было достаточно тесно, но, вместо того чтобы взять ее руку в свою или попытаться поцеловать Иру, я вел разговор о благоустройстве московских улиц. Она отвечала весьма спокойно, но я себя чувствовал солдатом на минном поле. Пошевелишься — и все взорвется.
На углу машина притормозила.
— Вот видишь это парадное? — сказал я. — А вот внизу, налево, в подвале, темное окно. Вот там я привожу в порядок отчетные ведомости и воспитываю Стасика.
На этот раз она промолчала. Вероятно, она готовилась к следующему вопросу.
— Поехали, — сказал я шоферу.
У ее дома мы вышли, и когда она подошла к подъезду, я попросил шофера подождать. Я пошел за ней, мы поднялись на первую лестничную площадку и остановились. Лампа светила на следующем пролете. Я не мог разглядеть лица Иры. Но мой орудовец включил зеленый свет. Я почувствовал, что еще минута — и я к ней прилипну, и весь транспорт московского коммунального хозяйства не оттащит меня от нее.
— До свидания, позвоните мне завтра в восемь вечера, — сказал я и, «сделав тете ручкой», повернулся и ушел.
Я поехал не в мастерскую, а домой, и тихо, стараясь не будить мать, прошел к себе в комнату, где стояла полутораспальная кровать и детская кроватка и где не было ни жены, ни ребенка, потому что все лето они жили у ее родственников на Украине, и долго сидел не раздеваясь и думал, что таким кретинам, безмозглым пижонам и идиотам, как я, лучше бы вообще не рождаться, а уж если они и появились на свет, то их всех надо ставить к стенке, и дайте мне пулемет, я первый нажму гашетку.