усадьбу. Признаться, и по домашним соскучился; хотя и нет у меня жены, хоть и некого приласкать, а все-таки стосковался. Ведь я без малого три недели в Москве-то отдежурил…

И потом, вдруг переменив тон, проговорил суетливо:

— Однако что же это мы? Стоим в степи, разговоры разговариваем, а ничего не выпьем. Давайте-ка по чарочке московской выпьем да московским калачиком с ветчинкой закусим. Хоть пыль-то в горле ополоснем!

И, вытащив саквояж, он вынул из него фляжку, кусок ветчины и калач.

— Пожалуйте-с! — проговорил он, подавая мне налитый серебряный стаканчик.

— Нет, благодарю, я не хочу.

— Почему?

— Я только что пообедал, а после обеда водки не пью.

— Для пищеварения-с.

— Не могу.

— Может, с икоркой желаете? У меня и икорка есть.

— Нет, и с икоркой не хочу.

— Ну, как угодно-с. А то бы выкушали…

— Нет, не просите…

— Как угодно-с. Ну, а ты, отче! — обратился он к дьякону. — Ты как насчет этого самого дела?

Дьякон даже захохотал от удовольствия и, соскочив с тележки, в один прыжок очутился возле тарантаса.

— Я насчет этого — ничего! — проговорил он.

И, раскланявшись друг другу, они выпили и закусили.

— Ах, да, и забыл! — вдруг вскрикнул Степан Иваныч и принялся рыться в огромном саквояже. — Коли вы после обеда водку не уважаете, так у нас и другое винцо найдется, от которого вы уж никоим образом не откажетесь.

И, вытащив из саквояжа бутылку, он вышел из тарантаса и подошел к тележке.

— Коньяк финь-шампань, от Депре, самый высший сорт, никак, пять рублей содрал! — проговорил он и, улыбнувшись самой сладкой улыбкой, посмотрел на меня вопросительно.

Я тоже вышел из тележки.

— Могу просить-с? — проговорил Брюханов.

— Коньяку, пожалуй, выпью.

Степан Иваныч ополоснул стаканчик, вытер его салфеткой, налил коньяку и, подавая мне стаканчик, проговорил:

— А вот и лимончик с сахарком.

После меня выпил Степан Иваныч и, снова закупорив бутылку и даже похлопав по пробке ладонью, отправился с нею к тарантасу.

— А мне-то! — крикнул дьякон.

— Мы с тобой лучше водочки выпьем! — проговорил Степан Иваныч, продолжая похлопывать по пробке. — Мы ведь с тобой не господа…

— Ну, ладно! — согласился дьякон.

И они опять вежливо раскланялись и выпили.

— А теперь до свиданья! — проговорил наконец Степан Иваныч, протягивая мне руку. Но, заметив проезжавшего мимо верхом на кляче какого-то мужичонку, в грязной холщовой рубахе, босиком и в мохнатой овчинной шапке, вдруг опустил протянутую мне руку и крикнул:

— Эй ты, Сафонка! Любезный друг! Аль не узнал?

Сафонка быстро остановил лошадь, соскочил на землю и с каким-то испуганным видом подошел к Степану Иванычу, держа в поводу лошадь.

— Аль не узнал, что даже и шапки не ломаешь? — продолжал Степан Иваныч.

Мужичонка поспешно снял шапку.

— Как не узнать, батюшка Степан Иваныч, ваше высокое степенство! — проговорил он, запинаясь и переваливаясь с ноги на ногу. — Как не узнать! Да, признаться, поопасился маленько.

— Чего? Шапку-то снять? — гневно крикнул Степан Иваныч и даже зубами заскрипел. — А вот на пахоту-то небось не поопасился не выехать, хоша и взял все денежки вперед! На сходке-то, когда я о кабаке хлопотал, тоже не поопасился глотку-то драть, чтобы мне кабака не сдавали! Чего морду-то перекосил!

— Виноват, Степан Иваныч, ваше высокое степенство. В те поры больно хмелен был, не помню, хошь убей, не помню…

— Убей!.. Чего тебя бить-то! — с презрением проговорил Степан Иваныч. — Я не барин… Драться не учился!.. А припомнить — припомню… Ты это знай!..

— Твоя воля, ваше степенство…

— Известно, моя! — перебил его Брюханов. — Что хочу с тобой, то и сделаю. Хочу канат совью, а хочу распластаю да посолю, чтобы не протух!

И потом, немного помолчав, добавил:

— На пахоту почему не выехал? Кажись, Самойла Иванов за тобой раз десять гонял.

— Управка не взяла, батюшка Степан Иваныч, ваше высокое степенство. Лошадка одна подохла, парня лихоманка трепала, без памяти лежал… Свой загон и то насилу всковырял…

— Свой-то всковырял небось!..

— Как же быть-то? Свой-то не всковыряешь, так подохнешь…

— А деньги-то вперед умеешь брать!

— Я не деньгами брал, батюшка, ваше высокое степенство…

— А не все едино, чем бы не взял?

— Заработаем, батюшка Степан Иваныч!

— Знаем мы, как вы зарабатываете!

— Ей-ей, заработаем!

— Ладно. Только ты меня помянешь, по-о-о-о-мянешь.

Мужичонка бухнулся было в ноги, но Степан Иваныч даже и внимания на него не обратил. Простившись с нами, он уложил свой саквояж, сел в тарантас и, крикнув кучеру: «Пошел!» — покатил по дороге, обдав нас густым облаком пыли. Мы тоже тронулись, а за нами затрусил и мужичонка на своей кляче, болтая и руками и ногами.

— Разорил, совсем разорил! — ныл мужик, следуя за нами. — По миру как есть пустил… А все водка да баранина виновата.

— Как баранина? — спросил дьякон, закуривая папиросу.

— Свадьбу справлял я, дочь замуж выдавал, и пришла нужда взять у него водки да баранины на двадцать семь рублев. Целых три года работал на него, а на место того долгу теперь насчитывают на мне уж не двадцать семь, а индо тридцать шесть рублей…

— Вот те на! — вскрикнул дьякон. — Как же так?

— Да выходит так. Взявши баранины и водки, я проработал на Степана Иваныча все лето, а на второй-то год не пошел. За это за самое, что я не пошел, всю мою работу в счет не положили и опричь того оштрафовали. Другие два года работал я оба лета, и за мной оставалось всего семь рублей. Семь рублей эти я должен был молотьбой заработать; взялся, значит, семьдесят копен ржи обмолотить, да, на грех, пошло ненастье, обмолотить-то мне и не привелось; вот на меня и накинули штрафу по шестидесяти копеек за копну, и вышло за мной долгу сорок два да семь — сорок девять рублей… Спасибо, тринадцать рублей простили, так и выходит, что за мной теперь тридцать шесть только…

— А ты бы к мировому! — проговорил дьякон.

Но кучер перебил его:

— Что это, отец дьякон, — проговорил он, внимательно осматривая окрестность. — Нам, по приметам, теперича кабыть направо повернуть надо, вот по самой по этой дорожке, — прибавил он, указывая кнутом на дорогу, круто повернувшую направо.

— А вы куда едете? — спросил вдруг мужик громким голосом, словно проснулся.

— На болота на Тарханские.

— Коли на болота, так, вестимо, направо!.. Это за утками, значит?.. Час добрый…

Мы повернули направо, а мужичонка поплелся шагом по только что оставленной нами дороге. Духота все еще стояла невыносимая, но ветер стал уже не попутным, а боковым, и мы избавились от преследовавшей