песней, и, взглянув вниз, увидела, что кожа у нее золотистая, с легким румянцем, как тогда. Неужели это было так давно? Неужели она все позабыла? Она взглянула на капитана, который сидел напротив нее за столом и кормил с ложечки сына. И ее вдруг поразило открытие, что он больше не похож на капитана, а выглядит просто как обыкновенный отец в рубашке с короткими рукавами и в светлых брюках, и только лоб у него немного обгорел на солнце. Неожиданно перед ней возник совершенно заурядный человек, похожий на их каждодневную жизнь, течение которой становилось все заурядней и заурядней.
Когда сыну исполнилось пять лет, оба семейства — Йоргенсены и Пенны — встретились на праздновании дня рождения у свекра и свекрови в Буманнсвике. Леонора Биготти постаралась, чтобы земляника вовремя поспела, для этого она пела над грядкой; и вот они сидят в саду за столом на крашенных белой краской скамейках. Когда подали кофе, мать Клары Йоргенсен завела речь о рождении дочки, которое чуть было не произошло в Италии. Однако каким-то чудом они все же успели вернуться домой, рассказывала мать, так что маленькая Клара родилась в норвежской столице. Между прочим, родилась она не под какой-то звездой, как говорят про большинство людей. Нет, Клара Йоргенсен родилась под удар молнии. Об этом даже была сделана соответствующая запись в родильном доме.
— Подумать только! — восхищенно воскликнула Леонора Биготти. — Интересно, много ли найдется на свете людей, которые родились в тот миг, когда куда-то ударила молния?
И вот из-за этого мимолетного замечания тридцатилетняя Клара Йоргенсен торопливо убежала в комнату свекра и свекрови и, запершись там, разразилась слезами, и никто так и не понял, о чем или о ком она лила эти слезы.
Его звали Габриэль Анхелико, и сердце у него от рождения было с правой стороны. Всю жизнь он прожил в одном и том же городке, в том же самом доме, в одной и той же точке, невидимой на географической карте. Впоследствии его не раз видели сидящим в пластиковом кресле под оливковым деревом на берегу реки, где он жил. Оттуда он смотрел, как закатывается за горы солнце, и на лице его отражалась тоска. Односельчане время от времени замечали, что профессор стал еще более замкнутым, чем прежде. Но, может быть, в этом и не было ничего странного, потому что, куда, скажите на милость, подевалась та девушка-иностранка? Анна Рисуэнья только качала головой и отвечала, что та приходила и потом снова ушла: что, мол, спросишь с девушек! Днем профессор по-прежнему ходил давать уроки, хотя его опечаленное лицо не вызывало уже того веселья, как бывало раньше. Время шло, и вот у него появилась какая-то непонятная боль, которая вскоре стала такой нестерпимой, что он не смог больше работать. В отчаянии Габриэль Анхелико обошел всех докторов и узнал от них, что некоторые из его органов начали перемещаться, и, к сожалению, тут поздно что-либо делать. Тогда Габриэль Анхелико уселся в кресле перед домом, где он жил, и просидел так много дней напролет, прижав руку к правой половине груди; ему прописали болеутоляющие, которые погружали его в полузабытье, спустя некоторое время он уже не мог обходиться без этих лекарств. В возрасте тридцати восьми лет профессор Анхелико умер в том же кресле, вконец расшатанным под тяжестью его изможденного тела. Однажды утром он заснул под фейерверк солнечных лучей, и прошло еще много часов, прежде чем кто-то обнаружил, что сердце его перестало биться. Тогда его отнесли в комнату и уложили на диван в ожидании, когда за его жалкими останками приедет машина из университетской больницы. Только потом, когда стали разбирать его бумаги, обнаружилось, что он изменил свое завещание. Вместо того чтобы передать после смерти свое тело в распоряжение медицинского факультета, как значилось в первоначальном варианте, он пожелал, чтобы его кремировали. А пепел он велел развеять над Карибским морем, когда ветер будет дуть в северном направлении. Узнав про это странное пожелание сына, Анна Рисуэнья нахмурила лоб, однако позаботилась о том, чтобы его кремировать и собрать пепел в урну. Один лишь Виктор Альба покачал головой и высказался о внуке в том смысле, что тот, вероятно, сошел с ума, если думал, что они все отправятся на море, чтобы развеять там его пепел. Вода есть вода, решил дед, и высыпал бренные останки Габриэля Анхелико в реку, протекавшую рядом с домом. Когда пепел легким облачком опустился на зеленую воду и поплыл, уносимый течением, местные женщины помахали ему вслед вышитыми платочками. Отдельные пылинки подхватил ветер, и кто знает, в какую даль их занесло, прежде чем они опустились на землю. Но, может быть, все-таки несколько пылинок долетели до самого моря, туда, куда всю жизнь мечтал съездить Габриэль Анхелико. Невидимые, крошечные пылинки пепла, упавшие в море, умчались на белопенных волнах, подобно тому, как отдельные жизни незаметных человечков качаются туда и сюда в такт нетерпеливому биению вселенского сердца.
Его звали Габриэль Анхелико, и сердце у него от рождения было с правой стороны. Всю жизнь он прожил в одном и том же городке, в том же самом доме, в одной и той же точке, невидимой на географической карте. Впоследствии его не раз видели сидящим в пластиковом кресле под оливковым деревом на берегу реки, где он жил. Оттуда он смотрел, как закатывается за горы солнце, и на лице его отражалась тоска. Односельчане время от времени замечали, что профессор стал еще более замкнутым, чем прежде. Но, может быть, в этом и не было ничего странного, потому что, куда, скажите на милость, подевалась та девушка-иностранка? Анна Рисуэнья только качала головой и отвечала, что та приходила и потом снова ушла: что, мол, спросишь с девушек! Днем профессор по-прежнему ходил давать уроки, хотя его опечаленное лицо не вызывало уже того веселья, как бывало раньше. Время шло, и вот у него появилась какая-то непонятная боль, которая вскоре стала такой нестерпимой, что он не смог больше работать. В отчаянии Габриэль Анхелико обошел всех докторов и узнал от них, что некоторые из его органов начали перемещаться, и, к сожалению, тут поздно что-либо делать. Тогда Габриэль Анхелико уселся в кресле перед домом, где он жил, и просидел так много дней напролет, прижав руку к правой половине груди; ему прописали болеутоляющие, которые погружали его в полузабытье, спустя некоторое время он уже не мог обходиться без этих лекарств. В возрасте тридцати восьми лет профессор Анхелико умер в том же кресле, вконец расшатанным под тяжестью его изможденного тела. Однажды утром он заснул под фейерверк солнечных лучей, и прошло еще много часов, прежде чем кто-то обнаружил, что сердце его перестало биться. Тогда его отнесли в комнату и уложили на диван в ожидании, когда за его жалкими останками приедет машина из университетской больницы. Только потом, когда стали разбирать его бумаги, обнаружилось, что он изменил свое завещание. Вместо того чтобы передать после смерти свое тело в распоряжение медицинского факультета, как значилось в первоначальном варианте, он пожелал, чтобы его кремировали. А пепел он велел развеять над Карибским морем, когда ветер будет дуть в северном направлении. Узнав про это странное пожелание сына, Анна Рисуэнья нахмурила лоб, однако позаботилась о том, чтобы его кремировать и собрать пепел в урну. Один лишь Виктор Альба покачал головой и высказался о внуке в том смысле, что тот, вероятно, сошел с ума, если думал, что они все отправятся на море, чтобы развеять там его пепел. Вода есть вода, решил дед, и высыпал бренные останки Габриэля Анхелико в реку, протекавшую рядом с домом. Когда пепел легким облачком опустился на зеленую воду и поплыл, уносимый течением, местные женщины помахали ему вслед вышитыми платочками. Отдельные пылинки подхватил ветер, и кто знает, в какую даль их занесло, прежде чем они опустились на землю. Но, может быть, все-таки несколько пылинок долетели до самого моря, туда, куда всю жизнь мечтал съездить Габриэль Анхелико. Невидимые, крошечные пылинки пепла, упавшие в море, умчались на белопенных волнах, подобно тому, как отдельные жизни незаметных человечков качаются туда и сюда в такт нетерпеливому биению вселенского сердца.