Ян Волкерс The Splendid Thirties^[1] Из книги “Назад в Ухстхейст”

На стене у нас в гостиной висело стихотворение, которое мой отец вывел готическим шрифтом еще во время Первой мировой войны, находясь дома на побывке. Заглавные буквы он украсил синими, красными и золотыми завитками, так что разобрать их было совершенно невозможно. Они напоминали скорее экзотических бабочек. Но мы все знали, что там написано, и читали, не всматриваясь. Заканчивалось стихотворение так:

Однажды на верхнем этаже была протечка, вода просочилась через перекрытие и растеклась по стене на первом этаже, так что на следующее утро стихотворение под стеклом вспучилось и пошло пятнами. Отец вынул его из рамки и промокнул нижний край листа носовым платком, при этом “т” от “даст” исчезло. Ворча по поводу того, что на туши для рисования, которой он в свое время переписал стихотворение, была маркировка “водонерастворимая”, он осторожно положил стихотворение в шкаф сохнуть. И с тех пор всегда собирался заново написать это “т”, но руки так и не дошли, а стихотворение, подсохнув, скукожилось еще больше. Потом оно несколько месяцев пролежало под тяжеленной “Книгой Мучеников”, но и это не помогло. Иногда, когда я искал что-нибудь в шкафу, то наталкивался на него и читал: “…силу наш крест снести…” И всякий раз вспоминал о крахе нью-йоркской биржи в 1929 году, про который тогда столько говорили. Как будто бы стихотворение заранее предупредило нас о мировом экономическом кризисе. Но когда я это осознал, кризис свирепствовал уже вовсю, и покупатели, раньше приобретавшие в отцовском магазине деликатесы, уже все куда-то подевались. Если же кто-нибудь из старых клиентов все же заходил в магазин и спрашивал консервированные калифорнийские фрукты, отец вызывал меня из сада за домом и шептал в коридоре, чтобы я, обойдя дом сзади, со всех ног бежал за этими консервами к нашим конкурентам. Перед стартом я слышал, как он говорил покупателю: “Сейчас кто-то из детей принесет товар со склада”. Затем я мчался как одержимый в бакалейную лавку за углом. По дороге молил Бога о том, чтобы там не было очереди, ведь если я задержусь, станет ясно, что отец сказал неправду. А обратно я несся еще быстрее и слышал, как сироп с фруктами плещется в банке. Если я был дома, то отец посылал с этим поручением именно меня, так как я считался самым быстроногим. Но мне-то кажется, что дело было скорее наоборот. Я научился быстро бегать из страха, что отца выведут на чистую воду. Но, к счастью, теперь покупатели заглядывали в магазин совсем редко, так что почти никто не видел, что палочки ванили пересохли и стали похожи на угольные стерженьки. И что имбирь в большой стеклянной банке, на котором сначала появились белые кристаллики сахара, со временем превратился в коричневую жижу. И все же эта банка еще несколько лет стояла на полке, где-то в глубине. Пока отец не отнес ее в один прекрасный день в конец сада, где вырыл яму и вылил туда мутную слизь из банки. Он стал закапывать яму, но слизь предательски поглощала землю и только поднималась выше, так что в итоге отец положил сверху кусок старого триплекса и запретил нам на него наступать. Больше в магазине было нечему портиться, все остальное было картонным. Пирамиды из пачек кофе, чая и панировочных сухарей, их можно было обрушить, если посильнее подуть. Представители оптовиков тоже стали обходить наш магазин стороной, потому что поставки в столь мизерных количествах, которые нам требовались, их не интересовали. Даже представитель фирмы “Ван Нелле”^[2], которого отец, цитируя их рекламу, всегда звал “Насладись ароматом”, потому что от толстяка постоянно пахло потом, — напористый тип с агрессивным пузом, торчащим из расстегнутого плаща, без спроса заходивший за прилавок, если в магазине никого не было, — далее он с течением времени забыл о нас.

Каждое утро, когда со всех клиентов были собраны заказы, мама просматривала их и со вздохом составляла список товаров, которые требовалось приобрести. После школы меня отправляли по магазинам. Я шел в “Ве-Ви-Во” покупать десять фунтов обычного сахара и пять коричневого. При этом я старался так встать позади всех покупателей, чтобы ко мне подошел хозяин магазина, симпатичный человек, догадывавшийся, в чем дело, и отпускавший мне товар без лишних слов. Но если меня обслуживал все же работник с жирными кудряшками, обрамлявшими бессмысленную физиономию, он не упускал случая сказать, ставя передо мной два больших пакета: “Да уж, вы любите сладкое”. Сгибаясь под тяжестью сумки, из которой торчали мешки и кульки, я порой обходил квартал, если видел вдалеке кого-нибудь из одноклассников. Потому что не смог бы им объяснить, что у меня в этих мешках. Они бы этого не поняли, подумали бы, что я ношу воду в море. Потому что в школе никто не знал, как плохи дела в магазине, ведь родители мне уже давно запретили приглашать друзей домой.

Незадолго до этого родители были вынуждены начать сдавать жилплощадь. Весь второй этаж они сдали двум студентам-медикам. Мы, дети, перебрались на чердак, а родители стали спать на складной кровати на веранде. Мне очень нравилось, что между нами и родителями находится этаж, занятый чужими людьми, но моя старшая сестра сказала, что боится, потому что один из студентов так странно смотрел на нее при встрече на лестнице. В магазине у нас тогда еще водились кое-какие товары; помнится, когда эти студенты полупьяные возвращались домой с девицами из города, они зажигали свет в торговом зале и спрашивали у своих подружек, чего им хочется. Они набирали ментоловых пастилок, коврижек и консервов и шли наверх. Но запасы в магазине к тому времени уже настолько сократились, что выявить недостачу было нетрудно. Родители заметили проделки наших медиков, пересчитали товар и в конце месяца включили стоимость недостающего в счет за комнаты. Студенты попросили расписать счет подробно, а когда мама дала им длинный список покупок, они поморгали глазами, но ничего не сказали. В туалете на втором этаже, которым нам не разрешалось пользоваться, так как там была настоящая туалетная бумага, и к тому же из экономии нам запрещалось спускать воду, студенты повесили изречение: