привычной
Между тобой и мной назойливо висит.
И нет ночей, когда врывались строфы,
Вливая веру в призрачный успех.
И на пути писательской Голгофы
Мы не расставили знакомых вех.
Пишу письмо и чувствую, что трудно
Сказать о том, что неотрывно жжет:
Твой строгий стих чеканно-изумрудный,
Мой юный и надломленный полет.
Мне жалко нашу хмурую каморку,
Наш сломанный диван, наш старый табурет,
Мне жалко смех твой сдавленный и горький
И свечки тусклый распыленный свет.
Пусть только в снах я прошлое придвину:
Зашла бы я в ту комнату опять,
Чтоб клавиши у пишущей машинки
Тайком от всех тихонько целовать.
Там сторожит тебя Великая Идея,
Меня любовь и счастье стерегут.
И наша встреча победить не смеет,
Хотя бы встреча нескольких минут.
Сентиментальная, как в повестях старинных, —
Разлука темным пологом висит.
Ты буднями стучишь на клавишах машинки,
А я записываю цифры и часы.
РАЗДУМЬЕ
Поэтессе Марианне Колосовой
А молодость ушла, оставив за собою
Несбывшихся надежд былую мишуру…
И я по-прежнему в привычную игру
Играю с присмиревшею душою…
И веря, и надеясь, и любя,
Все, Муза, слушаю тебя.
Но ты — не та, и речь твоя другая…
Спокойны и размеренны стихи,
Как будто и огонь вдохновенья стих,
И обжигает, он, не согревая.
Не уловить победных ноток тех,
Что в молодости к битвам призывали,
И гимнами прекрасными звучали,
И в каждом дне пророчили успех.
У Музы у моей — давно седые кудри,
И взгляд ее по-старчески глубок;
Как плеск волны на золотой песок,
Звучат ее слова — размеренны и мудры.
И новой ворожбе покорная опять,
Как в молодости, безотчетно, смело,
Душа идет к иным, назначенным пределам,
Где надо не надеяться, а знать…
И я по-прежнему, и веря и любя,
Все, Муза, слушаю тебя.
Привожу рассказы Ольги Скопиченко, в которых она упоминает о Марианне Колосовой.
Ольги Скопиченко. УСТРИЦЫ
Очерк? Рассказ? Нет, просто маленький эпизод из прошлого. День в Харбине был осенний и довольно хмурый. Даже дождик чуть — чуть накрапывал. Шла я домой в мрачном настроении. Деньги за урок обещали заплатить только к понедельнику. А дома у нас с Марианной было хоть шаром покати и никаких перспектив. Вчера доели остатки щей и хлеб. Сегодня я утром направилась на работу, выпив стакан пустого чая. Решила, что на лекции вечером не пойду, не очень — то лезли в голову Институции Римского права на голодный желудок. За дверью нашей комнаты была хибара, выстроенная для караульного китайца, и мы ее снимали за несколько долларов в месяц. Хибара была поместительная с русской плитой в углу. Две кушетки, большой письменный стол, подарок одного из поклонников наших поэтических талантов, два стула, да корзинка в уголке для нашего общего друга (собачонки Турандот) — и вот вся наша обстановка. И, конечно, книги и рукописи, наваленные и на столе и прямо на полу. — Ну, что, получила? — был первый вопрос Марианны. — Да нет. Обещали в понедельник. Муж Веры Павловны уехал на рыбалку за Сунгари, а у нее не было денег. Гмм. Плохо, значит ты голодная… — Ну, да и ты тоже. — Нет. Мне повезло. Зашла к Семеновым, надо было книгу вернуть, и попала на обед. Такими пельменями угостили. Очень мне хотелось попросить для тебя, да я постеснялась. — Ну, что ты, не хватало, чтобы мы попрошайничали. — Турке косточек послали, видишь, наслаждается. Турка с увлечением возилась в своем углу, причмокивая и посапывая. Марианна задумалась: — Знаешь. Думаю, Арсений зайдет сегодня, перехватим у него доллара два до следующей недели. — Дождешься его… — пробурчала я, — он последнее время все вечера проводит с Всеволодом Ивановым. Такая дружба, водой не разольешь. Марианна снова стала стучать на машинке. А я, порывшись на плите за кастрюлями, нашла сухую корочку и села с книгой на кушетку. Часов около девяти вечера послышались быстрые шаги по двору, и Марианна весело сказала: — Вот Арсений, а ты говорила не придет. Еще минута и Арсений Иванович Несмелов, наш самый талантливый поэт Зарубежья, наш общий друг и приятель, с шутливым смехом. — Вот хорошо, что вы обе дома — уселся на краешек кушетки. — Вот что, собирайтесь только поскорее. — Куда? — Всеволод приглашает нас вчетвером поужинать. Только скорее, он на извозчике ждет. Марианна поморщилась, она терпеть не могла прерывать начатую работу, но, видимо вспомнив, что я голодная, быстро согласилась. — Что это с Савоськой случилось, что он нас вспомнил. Только вот что, Арсений, выматывай. Нам же надо поприличнее одеться, выезжая с такой знаменитостью. Арсений быстро скрылся за дверью. Сборы были недолгие. Марианна переоделась в свое единственное нарядное шелковое платье, я в костюмчик, ходивший у меня за выходной. Всеволода Никаноровича Иванова или Савоську, как мы его звали за глаза, автора знаменитого труда «Мы», и не менее знаменитой «Поэмы еды», мы знали сравнительно мало. Сталкивались в редакции газеты, один раз были у него на дому, в его кабинете, где висела огромная копия кустодиевской «Купчихи за самоваром», на нее он всегда указывал посетителям. «Моя муза» — на что я довольно резко спросила — купчиха или то, что на столе. Толстяк Всеволод был известен своим гурманством. Минут через десять мы вышли на улицу уже в полном параде. Всеволод Никанорович слез с извозчика и пошел нам навстречу, говоря какие-то любезности. Уселись. — В Фантазию, — распорядился Иванов. Мы запротестовали: — Да помилуйте, Всеволод Никанорович, мы не одеты для такого шикарного места. Поедем куда-нибудь, поскромнее. Спорить было трудно. — Ерунда! Сядем не в общем зале, а на балконе, в ложу. Там некому будет Ваши наряды критиковать. Фантазия — шикарное кабаре в Харбине, с прекрасным залом и великолепной эстрадной программой. Марианна о чем-то переговаривалась с Арсением. Я молчала, предвкушая вкусный, необычный ужин. Зал Фантазии, за ранним временем еще полупустой, сиял огнями. Уютная ложа балкона, освещенная разноцветными