- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (28) »
вокруг, а легонькое волнение.
Под ударами ветра метались деревья. Заметно качало фонарные столбы на набережной. Странным казалось, что фонари хоть и помаргивая, но еще светили.
Бренчал полуоторвавшийся лист железа на крыши сторожки. Хлопало окно, стекла в котором, конечно уже не было.
Налетел новый, особенно сокрушительный шквала. Рухнул один из фонарей на набережной. Упавший столб потянул за собой второй, третий.
Натянулись, как струны, и лопнули провода.
Сразу же погас свет.
Оборвавшиеся концы перепутанной проводки, извергая бенгальские искры, по широкой дуге понеслись над берегом. Это было непонятно и страшно, как шаровая молния.
— Тимка! — крикнул окоченевший от страха Георгий.
Тимка успел приподнять от песка лицо и увидел мертвенно-белый пышный фейерверк искр, летящий ему в лицо.
Раздался сухой оглушительный треск.
Искрящий конец провода прочертил по берегу стремительную кривую и взвился вверх, к набережной.
Тимка лежал неподвижно. Он лежал так, как не лежат живые люди.
Георгий смотрел потрясенно.
После вспышки ему все виделось, как на черно-белом негативе:
и лицо Тимки, когда Георгий расталкивал его…
и улица, абсолютно почему-то безмолвная, по которой он тащил брата на руках…
и приемный покой больницы, куда он дотащил все-таки Тимура, уже шарахаясь от усталости.
А Тимур тем временем стремительно несся, все ускоряясь и ускоряясь, по тесным тоннелям какого-то невиданного метро.
…Он проснулся от торжественных звуков колокола, разносящихся в чистой благостной тишине. — Ну, вот и жив… — со спокойным удовлетворением в голосе сказала пожилая монахиня, заметив, что Тимур открыл глаза. — Слава тебе, Господи! — И неторопливо, хорошо перекрестилась. Стала поить мальчика из серебряного тонкогорлого кувшина. Тимур пил жадно, с наслаждением, всем телом аж потягиваясь к кувшину. Палата напоминала монастырскую келью. За окном звучал колокол. — А почему колокол? — К службе зовут. Ты проснулся, вот и славно. Я тоже пойду. Отдыхай. — А где я? — Тимур впервые слегка насторожился. В их городке сроду не было монастырей. — Отдыхай… — повторила женщина. — Рано тебе пока. Все узнаешь, все узнаешь… — И, улыбнувшись, очень по-матерински прикрыла ему глаза своей ладонью. Он покорно прикрыл глаза. А когда — секунду, казалось, помедлив, — снова отворил их, перед ним сидел Георгий. — Ну во-о-о! Оклемался, слава те Господи! А все уже решили, что тебя это… списывать пора. Тимур внимательно, словно бы с трудом узнавая, глядел на лицо брата. Все лицо Георгия было в царапинах, кровоподтеках и ссадинах. — Что это у тебя? С лицом? — спросил Тимур странным, каким-то нездешним голосом. — Морда-то? А так на берегу же! Волной меня, помнишь? — Георгий вдруг посмотрел внимательнее: — А ты что, ничего не помнишь? Как «Анастасию» крепили, как на тебя провод упал? Ну, это ты, точно, не помнишь… Ничего не помнишь?! — Не-е… — подумав, медленно ответил мальчик, — А где… сейчас вот здесь сидела… в сером? — Никого тут не сидело. — А кувшин? С носиком таким? — Хе! Здесь и графина-то нет! Я ж говорю, они тебя уже списать приготовились. Вишь, отдельная даже палата. Виданное ли дело? Ну а ты — молодец! Р-раз! И снова в пляс! Георгий разглагольствовал, а Тимур с удивлением смотрел, нет, не на брата — на рубаху его под распахнутой курткой. Ткань рубахи время от времени — как бы наплывами — вид обретала, не виданной им дотоле, грубо вязанной, суровой, «древневековой» какой-то дерюжки. Тимур смаргивал это наваждение, но через время наплыв вновь повторялся. Голос брата звучал то гулко, как в зале, то словно бы издалека, как в поле. — Я в больнице, что ли? — спросил наконец Тимур. — Только дошло? — Брат расхохотался от души. — Я домой хочу, — сказал Тимур. — Мне чего-то мерещится здесь. Ты их попроси! Какая им разница? Дома я буду или здесь? — Вряд ли они тебя отпустят, братишка. Ты ж под током был! На том, считай, свете побывал. Вряд ли они тебя отпустят… Тут же очень заинтересованно спросил: — Слушай, Тим? А как оно там, на том свете? — Не знаю… — серьезно отвечал тот. — Темно. Мне чего-то… как-то… неудобно, что ли? — Дай я подушку тебе… — Да не подушка! А как-то… непонятно как-то! — Тимка досадливо сморщился. Георгий вдруг поскучнел. Поднялся. — Ну, ты давай лежи пока! Мать тут какой-то жратвы тебе наготовила. Сама вечером придет, когда отстирается. А я на «Анастасию» пошел! Лежи. Отдыхающие небось уже копытами бьют. Как бы Леха не воспользовался… Брат ушел. Тимка задумчиво оглядывал палату. Палата и в самом деле очень напоминала монастырскую келью. Он поднялся. Прислушался к себе. Ноги вроде бы держали исправно. Голова вроде бы не слишком-то и кружилась. Подошел к окну. Под окном лежал тот самый монастырский дворик, который он видел не так давно во сне. Тишиной и покоем веяло от этой картины. Мальчик взирал с удовольствием. Маленькая монашенка — тоже знакомая, тоже из того сна — задумчиво возвращалась из церкви через двор, перебирая в руках четки. Тимка поймал вдруг ее быстрый, заинтересованный, совсем не монашеский взгляд, брошенный в сторону его окна. Тимка несмело заулыбался. Затем вдруг резко — настигающе — оглянулся. За спиной была больничная палата. А под окном — монастырский двор. Он безжалостно ущипнул себя за кисть руки. Даже зашипел от боли. Юная монашенка, уже почти миновав окно, отчетливо опять посмотрела на Тимура.
— Вот так-так! — раздался за спиной оживленный стариковский голос. — Он уже, полюбуйтесь, возле окошка! В палате стояли трое — старичок и две женщины, все в белых халатах. — Иди-ка сюда, любитель электричества! Снимай рубаху. Будем тебя изучать и разглядывать. Внимательно выслушивая Тимку, считая пульс, заглядывая ему под веки, старичок беспрерывно разговаривал: — Так-так! Отлично! Даже превосходно, можно сказать! Хотя, если честно, чистейшее было мракобесие — надеяться на хороший исход! Да-с! Очень уж ты, сударь-сударик, был нехорош. Прямо уж так нехорош, что хоть сразу в поминанье заноси! Но — молодец! — обманул всех! И меня в том числе. Впредь поступай так же. Помереть, ты понял, дело не хитрое. Головка как? Не потрескивает? Не кружится? Ничего такого-этакого… (он жестом изобразил затмение перед глазами) не чувствуешь? Тимка на мгновение заколебался, но ответил затем как можно равнодушнее: — Головка как головка… — Ага. — Доктор все же всматривался в его зрачки с некоторым сомнением. — Учишься как? — Нормально… — без охоты
…Он проснулся от торжественных звуков колокола, разносящихся в чистой благостной тишине. — Ну, вот и жив… — со спокойным удовлетворением в голосе сказала пожилая монахиня, заметив, что Тимур открыл глаза. — Слава тебе, Господи! — И неторопливо, хорошо перекрестилась. Стала поить мальчика из серебряного тонкогорлого кувшина. Тимур пил жадно, с наслаждением, всем телом аж потягиваясь к кувшину. Палата напоминала монастырскую келью. За окном звучал колокол. — А почему колокол? — К службе зовут. Ты проснулся, вот и славно. Я тоже пойду. Отдыхай. — А где я? — Тимур впервые слегка насторожился. В их городке сроду не было монастырей. — Отдыхай… — повторила женщина. — Рано тебе пока. Все узнаешь, все узнаешь… — И, улыбнувшись, очень по-матерински прикрыла ему глаза своей ладонью. Он покорно прикрыл глаза. А когда — секунду, казалось, помедлив, — снова отворил их, перед ним сидел Георгий. — Ну во-о-о! Оклемался, слава те Господи! А все уже решили, что тебя это… списывать пора. Тимур внимательно, словно бы с трудом узнавая, глядел на лицо брата. Все лицо Георгия было в царапинах, кровоподтеках и ссадинах. — Что это у тебя? С лицом? — спросил Тимур странным, каким-то нездешним голосом. — Морда-то? А так на берегу же! Волной меня, помнишь? — Георгий вдруг посмотрел внимательнее: — А ты что, ничего не помнишь? Как «Анастасию» крепили, как на тебя провод упал? Ну, это ты, точно, не помнишь… Ничего не помнишь?! — Не-е… — подумав, медленно ответил мальчик, — А где… сейчас вот здесь сидела… в сером? — Никого тут не сидело. — А кувшин? С носиком таким? — Хе! Здесь и графина-то нет! Я ж говорю, они тебя уже списать приготовились. Вишь, отдельная даже палата. Виданное ли дело? Ну а ты — молодец! Р-раз! И снова в пляс! Георгий разглагольствовал, а Тимур с удивлением смотрел, нет, не на брата — на рубаху его под распахнутой курткой. Ткань рубахи время от времени — как бы наплывами — вид обретала, не виданной им дотоле, грубо вязанной, суровой, «древневековой» какой-то дерюжки. Тимур смаргивал это наваждение, но через время наплыв вновь повторялся. Голос брата звучал то гулко, как в зале, то словно бы издалека, как в поле. — Я в больнице, что ли? — спросил наконец Тимур. — Только дошло? — Брат расхохотался от души. — Я домой хочу, — сказал Тимур. — Мне чего-то мерещится здесь. Ты их попроси! Какая им разница? Дома я буду или здесь? — Вряд ли они тебя отпустят, братишка. Ты ж под током был! На том, считай, свете побывал. Вряд ли они тебя отпустят… Тут же очень заинтересованно спросил: — Слушай, Тим? А как оно там, на том свете? — Не знаю… — серьезно отвечал тот. — Темно. Мне чего-то… как-то… неудобно, что ли? — Дай я подушку тебе… — Да не подушка! А как-то… непонятно как-то! — Тимка досадливо сморщился. Георгий вдруг поскучнел. Поднялся. — Ну, ты давай лежи пока! Мать тут какой-то жратвы тебе наготовила. Сама вечером придет, когда отстирается. А я на «Анастасию» пошел! Лежи. Отдыхающие небось уже копытами бьют. Как бы Леха не воспользовался… Брат ушел. Тимка задумчиво оглядывал палату. Палата и в самом деле очень напоминала монастырскую келью. Он поднялся. Прислушался к себе. Ноги вроде бы держали исправно. Голова вроде бы не слишком-то и кружилась. Подошел к окну. Под окном лежал тот самый монастырский дворик, который он видел не так давно во сне. Тишиной и покоем веяло от этой картины. Мальчик взирал с удовольствием. Маленькая монашенка — тоже знакомая, тоже из того сна — задумчиво возвращалась из церкви через двор, перебирая в руках четки. Тимка поймал вдруг ее быстрый, заинтересованный, совсем не монашеский взгляд, брошенный в сторону его окна. Тимка несмело заулыбался. Затем вдруг резко — настигающе — оглянулся. За спиной была больничная палата. А под окном — монастырский двор. Он безжалостно ущипнул себя за кисть руки. Даже зашипел от боли. Юная монашенка, уже почти миновав окно, отчетливо опять посмотрела на Тимура.
— Вот так-так! — раздался за спиной оживленный стариковский голос. — Он уже, полюбуйтесь, возле окошка! В палате стояли трое — старичок и две женщины, все в белых халатах. — Иди-ка сюда, любитель электричества! Снимай рубаху. Будем тебя изучать и разглядывать. Внимательно выслушивая Тимку, считая пульс, заглядывая ему под веки, старичок беспрерывно разговаривал: — Так-так! Отлично! Даже превосходно, можно сказать! Хотя, если честно, чистейшее было мракобесие — надеяться на хороший исход! Да-с! Очень уж ты, сударь-сударик, был нехорош. Прямо уж так нехорош, что хоть сразу в поминанье заноси! Но — молодец! — обманул всех! И меня в том числе. Впредь поступай так же. Помереть, ты понял, дело не хитрое. Головка как? Не потрескивает? Не кружится? Ничего такого-этакого… (он жестом изобразил затмение перед глазами) не чувствуешь? Тимка на мгновение заколебался, но ответил затем как можно равнодушнее: — Головка как головка… — Ага. — Доктор все же всматривался в его зрачки с некоторым сомнением. — Учишься как? — Нормально… — без охоты
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (28) »