присутствие. Тогда это произвело на меня сильное впечатление, но позже уже сейчас — я проклинаю себя за то, что не распознал в ней носителя зла. Нищие распознали, но это было и естественно — они знали ее, а я не знал.

Снова и снова оглядываясь на минувшие события, я понимаю, что в те минуты даже почти ни о чем не думал, наблюдая повсюду, как собравшиеся внутри сверкающего храма верующие демонстрируют по отношению к этой молодой женщине благоговейное почтение, смешанное со страхом. Когда вся эта бедная публика расступалась перед ней, быстро отводя взгляды и образовывая живой коридор в толпе, я подумал, что причиной тому является весьма простое обстоятельство: экскурсовод привела в храм богатого иностранца. Молящиеся быстро клали перед статуей богини купленные тут же у входа в храм гирлянды цветов, и уходили, в результате чего довольно скоро мы остались почти в полном одиночестве. Именно тогда я впервые заметил выражение лица моей спутницы при виде божественной скульптуры, обратил внимание на его преданное, подчеркнуто напряженное выражение, благодаря которому она и сама стала чем-то походить на богиню. Да, пожалуй именно тогда меня впервые посетила мысль о том, что было в моей спутнице что-то необычное, чувствовалась в ней какая-то противоестественная неловкость.

А сама богиня, супруга Шивы-Разрушителя, одного из богов, входящих в священную индуистскую троицу, представляла из себя поистине чудовищное творение. Трехглазая, четверорукая, покрытая золотой краской, почти полутораметровая статуя с зияющим ртом и торчащим из него языком; тело ее обвивали кольца металлических змей, а сама она танцевала на предмете, отдаленно напоминавшем труп человека. Ее серьги изображали мертвецов, ожерелье представляло собой нить с нанизанными черепами; лицо и груди были покрыты чем-то кроваво-красным. Две на ее четырех рук сжимали соответственно меч и отрубленную голову, тогда как две другие были причудливо изогнуты как бы в мольбе и желании защититься. Как ни странно, но Кали в самом деле являлась богиней материнства, и одновременно разрушения и смерти.

Увидев этот странный образ, я испытал смесь различных чувств: отвращения, любопытства, возбуждения и, пожалуй, страха. Переведя взгляд на свою спутницу, я заметил: что бы она ни чувствовала, тогда в глубине своей души, лицо ее выражало все ту же подчеркнутую, выраженную напряженность. Взгляд ее, который она устремила на загадочную богиню, отличала сильнейшая сконцентрированность, словно в данный момент для нее не существовало ни меня, ни молящихся, ни всего остального мира. Могло сложиться впечатление, что Кали-женщина словно породнилась, слилась с Кали-богиней, сплавилась с ней в единое целое, воплощенное в этом роскошном и сияющем храме, окруженном миазмами, грязью, лохмотьями и нищетой.

Полагаю, что мы так и стояли бы там вплоть до сегодняшнего дня, не сделай я движения по направлению к выходу. При первых же моих словах она очнулась от транса — по крайней мере отчасти, — пробормотала что-то на хинди, обращаясь к богине, после чего неохотно повела меня наружу.

— Как она прекрасна, — сквозь зубы тихо произнесла женщина, даже не глядя на меня. Даже ее голос сейчас звучал как-то отрешенно, словно она говорила сама с собой. — И как могущественна.

— Хотя это и выражается в довольно-таки странной форме, — не удержался я.

Лицо Кали хранило все то же странное, отрешенное (а может, божественное?) выражение.

— А сейчас мы посмотрим процедуру жертвоприношения, — сказала она.

Произнеся эти слова, она словно забыла про мое существование и пошла через территорию храма к окружавшей его стене. Я шел следом и уже подумывал о том, что сама она приходит сюда ежедневно, вне зависимости от того, есть ли у нее турист, которого надо сопровождать, или нет.

В тот момент я искренне считал, что мой интерес к процедуре ритуального заклания козла носит сугубо интеллектуальный, так сказать, академический, но отнюдь не эмоциональный характер, и уж конечно в нем не было даже намека на какое-то патологическое, болезненное влечение — разве что меня охватил тот же интерес, который толкает массы людей к месту автомобильной катастрофы. Но получилось так, что даже сейчас, спустя несколько недель, тот же кошмар продолжает изводить меня. Как ни странно, но из всех достопримечательностей Калькутты, которые я мог в то утро осмотреть в обществе Кали, я выбрал именно жертвенное убийство пяти козлов, совершенное во имя богини Кали.

Палач привел из расположенного неподалеку небольшого загона пятерых молодых, отчаянно блеющих и вращающих от страха глазами животных, которые шли друг за другом. На мужчине была забрызганная кровью туника; даже его небритое лицо хранило на себе следы алых пятен, напомнивших мне о пурпурных отпечатках бетеля, оставленных на калькуттских улицах плевками любителей жевать этот орех. Козлов придерживали специально предназначенные для этого священнослужители, и в то солнечное утро я увидел, как животных расположили в особых деревянных загончиках — по одному в каждом, — так, что наружу торчали лишь их головы, которым предназначалось вскоре пасть под ударами кинжала или сабли. Ноги животных были туго связаны. Священнослужители начали читать каждому из них молитвы на хинди.

Взмах кинжала — и голова животного падает на землю, вырывается фонтан крови. Наклонившись, палач поднял ее и поднес к маленьким медным чашам, позволяя крови стечь в каждую из них. Люди, освящавшие животного, выдвинулись вперед, окунули кончики пальцев в чаши с кровью, после этого нанесли ими себе на лоб красные кружочки и снова принялись читать молитвы; теперь уже над мертвым телом. После этого козлиную тушу подвесили на крюк на стену храма, освежевали, и мясо распределили среди прихожан.

— Пищу в Индии никогда не выбрасывают, — пояснила мне Кали.

Над территорией двора кружили полчища мух; каждые несколько секунд откуда-то появлялись собаки, жадно слизывавшие с земли остатки крови. Прежде, чем приступить к очередной казни, палач старательно отгонял собак прочь.

Зрелище одновременно зачаровало меня и вызвало отвращение. Однако мои чувства не шли ни в какое сравнение с тем, что переживала Кали. Выражение ее лица, напряженность ее фигуры во время всей процедуры жертвоприношения свидетельствовали о полной отрешенности, погруженности в происходящее. Мне показалось, что она всем телом подалась в сторону места, где происходило это кровавое действо. При этом она не была лишь пассивной наблюдательницей, нет — она буквально слилась с происходящим, была поглощена им. Создавалось впечатление, что именно она была