улыбнулись бы. Разве они не распахнули воротнички так широко, что уголки их вяло обвисли, словно крылья подстреленных чаек? И если у женщины разъезжалась блузка, она вовсе не торопилась наводить порядок.

Бойман решил использовать такой день. Это был самый подходящий день, чтобы обосноваться в Филиппсбурге. День, как никакой другой, благоприятный, казалось, для того, чтобы обзавестись знакомствами. Но так только казалось. Никто не просил его о помощи. Никто, сколько ни поглядывал он на окружающих, не предлагал ему перейти на «ты», никто не восхвалял тени, которой они вместе наслаждались; Бойман оставался одиноким, несмотря на жару, державшую весь город в своих зубах. Расстояния между людьми не сокращались. Да и к кому мог бы он приблизиться? Его представления о лучшем устройстве мира были слишком конкретно привязаны к его более чем скромным личным потребностям, для удовлетворения которых сам он мало что в силах был сделать. В некотором смысле ради него-то и должен был измениться весь мир. Но что он мог сделать ради всего мира, он и сам еще не знал. Что и говорить, жаркий день. Игра ума, и ничего более. Какая-то особенно подходящая к температуре воздуха грусть. Был бы на улице звенящий мороз, так он, Бойман, быть может, захотел обратить все человечество в танцевальное общество или изобрести такое платье, в котором вполне свободно разместилось бы множество людей. Ешь свое мороженое, Ганс Бойман, и отправляйся искать себе комнату, в которой мог бы остаться. Ибо в этом городе он хотел бы на первых порах остаться. В конце-то концов, всегда больше оснований где-то остаться, чем откуда-то уехать.

Он нашел комнату в восточной части города, на короткой, точно обрубленной, боковой улочке, застроенной лишь по одной стороне. Комната была узкая и удлиненная, как кишка. А улица была застроена одним-единственным рядом одинаковых кирпичных домов, почерневших от времени, которые различить можно было только по номерам, их ясно видно было над дверьми за крошечными палисадниками. Номерные знаки на этой улице бросались в глаза больше, чем где-либо еще, оттого что входные двери следовали часто одна за другой; где кончается один дом и начинается другой, известно было, наверно, лишь тем, кому эти дома принадлежали. Госпожа Фербер, хозяйка квартиры, гордилась мрачной кишкой, в которую привела его, кишка была очень, очень чистая, хотя темная и голая.

Ее муж — госпожа Фербер показала на фотографию, стоявшую в алюминиевой рамке на комоде, и Бойман распознал по заостренным чертам тощего лица, что у его хозяина искусственные зубы и больной желудок, он увидел очки в никелированной оправе, прикрывающие глубоко сидящие глаза, и совсем редкие волосы, все говорило о том, что хозяин бывает подвержен внезапным приступам гнева, что он человек трудолюбивый, фанатично радеющий о своем грошовом благосостоянии, но бессильный оказать сопротивление непредвиденным обстоятельствам, в подобной ситуации он, наверно, горячится и раздражается до предела, — так вот, ее муж каждое утро в половине пятого отправляется на работу, он заготовщик на фабрике благородных металлов — что муж ее работает с благородными металлами, госпожа Фербер подчеркнула с особенной гордостью, — возвращается он в пять часов вечера. Если уж госпожа Фербер начинала говорить, то явно не собиралась быстро закругляться; она рассказала еще, что старший сын, пятнадцатилетний, работает на заводе автомобильных кузовов — подсобным рабочим, как ни жаль, да, он правда очень способный, у него золотые руки, но они не могут себе позволить отдать его в учение, ведь они этот домик построили сами, а учеником ему придется три года задаром работать, подсобником же он уже теперь приносит домой тридцать пять марок в неделю, без этих денег им сейчас не обойтись, хотя муж ее почти все сделал здесь сам, хотя металлические детали он сам нашел в груде железного лома на другой стороне улицы, а железный лом принадлежит Шпорерам из дома двадцать четвертого — «Железный лом, тряпье, бумага». Нужно по одежке протягивать ножки, честно работать, да, честно, а не как эти Шпореры, к которым нынче опять наведывалась полиция, ведь старый Шпорер все еще покупает железный лом у воров и не стесняется разбирать на части и распродавать краденые аккумуляторы, может, он даже замешан в… госпожа Фербер едва осмелилась шепотком намекнуть на грязные связи своего соседа, так что Гансу Бойману пришлось изобразить замешательство, хотя он ровным счетом ничего не понял. При этом он смотрел из окна на незастроенную сторону улицы, на груды ржавого железа, между которыми стоял крошечный, точно сухонькая старая дева, трехколесный велосипед, видимо перевезший на своей спине все эти горы металла. Госпожа Фербер поспешила объяснить ему положение вещей. Жалкий барак на той стороне принадлежит уже не Шпорерам, а отцу мужа старшей Шпореровой дочки, тот купил его у старого Шпорера и изготовляет там с сыном, дочкой Шпореров и своей любовницей (с женой он год назад разошелся) искусственные драгоценные камни. В задней части барака он с недавнего времени живет с этой любовницей, и та смеет теперь средь бела дня открывать окно, потому как они купили себе новую кушетку и два кресла. В другом бараке, в том, что поприличнее, два студента — химик и музыкант — изготовляют в свободное время замазку для окон. Но бревна, бетонные трубы, кирпич, трехногие бункера и склады, занимающие большую часть противоположной стороны, принадлежат крупной фирме строительных материалов, а потому тут спасения нету от шума и пыли, погрузка-разгрузка этой фирмы зачастую длится до самой ночи. Ее мужу, который возвращается в пять, тогда испорчен бывает весь вечер. Да, а теперь ей тоже пора, в четыре она начинает уборку в полиции и только в одиннадцать вечера возвращается назад. В это время муж возится с двумя малышами; пятилетнюю дочку она иной раз берет с собой, в девять часов та уже может вернуться одна. Лейтенант ничего против не имеет, что дочка приходит с ней, он даже разрешил ей оставлять девочку в его кабинете — убирать кабинет с давних пор ее привилегия, другие женщины убирают комнаты унтер-офицеров, коридоры и лестницы, — да, он разрешает оставлять Монику в его кабинете, и она играет там на ковре.

Боймана ничто не могло отпугнуть. Комната отвечала его финансовым возможностям. Платить больше сорока марок было ему не по карману. До него в этой комнате жила дама из варьете, да уж, дама, он может себе представить…

Хорст, двухлетний мальчонка, Эльза, трехлетняя девчушка, и пятилетняя Моника во все глаза таращились на нового дядю, теребили отвороты его брюк, предлагали свои игрушки, цеплялись за его колени; Моника прижалась