зеленой подголосок
по совокупности с травой —
первоапрельский недоносок,
рожденный в муках,
чуть живой.
Проклюнувшийся наудачу. В спираль закрученный. С хвостом. Бутон желает стать цветком. Тогда как я хочу на дачу.
Чуть свет уставиться в окно, окрестности обозревая, ни много не подозревая, сколь много сил заключено в цветке, в бутоне. В пенье птиц.
Круженье и коловращенье макросистем, микрочастиц лишь вызывают отвращенье.
Бессмысленная суета, игра природы, власть стихии — определенно неспроста способствуют неврастении.
Четвертка писчего листа. Короткий список — строк с полста. Помимо вишен, яблонь, груш, перечисленье мертвых душ.
Смирнов. Петров… Пантелеймонов. Влас Чуб… Григорий-Доезжай, развозчик газовых баллонов, прости-прощай!
Гуд бай, веселый автослесарь! Адьё, угрюмый военврач!.. Взлетает солнце по-над лесом, как над спортивным полем мяч.
Где пионерская дружина в шатрах брезентовых жила, разнообразная скотина природу напрочь извела.
Мне представляется никак не разрешимою загадкой, как это может дождь украдкой прокрадываться на чердак.
Под крышу. В подпол. Между стен. За шиворот вода струится. Зеленоватая водица вокруг меня. Выше колен.
Вода под горло подступает. По капиллярам проникает капля за каплей в кровь ко мне. И кровь моя напоминает разбавленное «Каберне».
Взгляд черен. Лик смертельно бел. Но августовский свет обезобразил сей портрет — углем стал мел.
Я охмелел в конце концов, утратил смысл и суть и выплеснул пивную муть на стол без лишних слов.
Мне показалось, что урод за столиком в пивной не зря смеется надо мной, что все наоборот:
Я — жалкий раб. Он — царь и бог. Он — победивший класс. Пижон. Кутила. Лоботряс. Насмешник. Демагог.
Пьяным глазом глядят на меня из глубинки рабоче-крестьянской: огонек у ворот арестантской, харя борова, морда коня.
Рожи корчит в кроватке дитя. В Левтолстовском районе дождя, а в Иванотургеневском хлеба ждут, уставившись в небо.
Если нужно, и я подожду. Пока кровь на губах не обсохнет. Пока мой супротивник не сдохнет. Пока мой собутыльник не лопнет, ибо пьет не бордо, но бурду.
В коверкотовом полупальто. В остальном — ни ума, ни таланта. В географии — Льежа и Нанта. Горький с Кировым — все же не то.
Пала корова. Возле сарая на мокрый песок. Около сложенных в штабель досок. Снова — здорово.
Некого больше конюху холить, доярке доить. На самотек если дело пустить, будет как в Польше.
Мне остается палку взять и поучить ее, покуда не образумится, паскуда. Не прекратит брехать.
На этот раз я принужден задать ей перца, чтобы она не ровен час не закусала громовержца.
До некоторых пор она покорно жернова вращала, а нынче — терлась у причала. Насквозь прозрачная. До дна.
До донышка стакан допив, его поставил я на столик, как откровенный алкоголик занюхав, но не закусив.
Мысль, посетившая меня, мне показалась неуместной, хоть любопытной, интересной — что есть загадка бытия?
Уездный быт? Ударный труд? В крови горячей хладный труп? Дух русский? Русское богатство: свобода, равенство и братство?
В ландшафте видоизмененном два сросшихся материка угадываются слегка, как натюрморт в портрете конном.
Как в пешей статуе — пейзаж обособляется случайно и открывается мне тайна. Таймыр — Памир, Байкал — Балхаш.
На двух сиамских близнецов одно-единственное сердце — у сластолюбцев, страстотерпцев, подвижников и подлецов.
Иначе в день солнцеворота, в пике вошедший самолетик не надорвал бы свой животик, не рухнул прямиком в болото.
Пилот на месте не скончался. Стрелок в лепешку не разбился. И я бы в усмерть не упился — и с Господом не повстречался.
Механосборочного цеха в тени дремучей пребывая, ты, верно сам того не зная, — музы́ке ангельской помеха.
Звучанью сфер предел положен самим твоим существованьем. Стеной убогой. Утлым зданьем. Дом скверно скроен, наспех сложен.
Сквозь трещины в кирпичных стенах, сквозь крыши в трубах и антеннах, асфальт, кладбищенские плиты на свет глядят космополиты.
Безродные бичи с бомжами. Электрики со слесарями. Стряпухи. Прачки. Сторожихи. Все больше чудики да психи.
Из сопредельных областей весьма сомнительная пища, а что касается винища — не без затей.
За здравие. За упокой. Дубняк. Перцовка. Зверобой. Первостатейные напитки. Неисчислимые убытки. Само собой.
Проклюнувшийся наудачу. В спираль закрученный. С хвостом. Бутон желает стать цветком. Тогда как я хочу на дачу.
Чуть свет уставиться в окно, окрестности обозревая, ни много не подозревая, сколь много сил заключено в цветке, в бутоне. В пенье птиц.
Круженье и коловращенье макросистем, микрочастиц лишь вызывают отвращенье.
Бессмысленная суета, игра природы, власть стихии — определенно неспроста способствуют неврастении.
* * *
Совместный труд земли и неба приносит жалкие плоды. Эпохи символ — знак беды — осьмушка хлеба.Четвертка писчего листа. Короткий список — строк с полста. Помимо вишен, яблонь, груш, перечисленье мертвых душ.
Смирнов. Петров… Пантелеймонов. Влас Чуб… Григорий-Доезжай, развозчик газовых баллонов, прости-прощай!
Гуд бай, веселый автослесарь! Адьё, угрюмый военврач!.. Взлетает солнце по-над лесом, как над спортивным полем мяч.
Где пионерская дружина в шатрах брезентовых жила, разнообразная скотина природу напрочь извела.
* * *
Нам репутацию подмочит не дождь, который все хлопочет — лепечет, чавкает, бормочет, проваливаясь в водосток весь мокрый — с головы до ног.Мне представляется никак не разрешимою загадкой, как это может дождь украдкой прокрадываться на чердак.
Под крышу. В подпол. Между стен. За шиворот вода струится. Зеленоватая водица вокруг меня. Выше колен.
Вода под горло подступает. По капиллярам проникает капля за каплей в кровь ко мне. И кровь моя напоминает разбавленное «Каберне».
* * *
Косые прорези для глаз в блистающей листве. Точь-в-точь — шелом на голове. А на хоругви — Спас.Взгляд черен. Лик смертельно бел. Но августовский свет обезобразил сей портрет — углем стал мел.
Я охмелел в конце концов, утратил смысл и суть и выплеснул пивную муть на стол без лишних слов.
Мне показалось, что урод за столиком в пивной не зря смеется надо мной, что все наоборот:
Я — жалкий раб. Он — царь и бог. Он — победивший класс. Пижон. Кутила. Лоботряс. Насмешник. Демагог.
* * *
По горам. По долам. По полям. Вдруг навстречу тебе — мирный житель — землепашец, машиностроитель — оба, тот и другой, впополам.Пьяным глазом глядят на меня из глубинки рабоче-крестьянской: огонек у ворот арестантской, харя борова, морда коня.
Рожи корчит в кроватке дитя. В Левтолстовском районе дождя, а в Иванотургеневском хлеба ждут, уставившись в небо.
Если нужно, и я подожду. Пока кровь на губах не обсохнет. Пока мой супротивник не сдохнет. Пока мой собутыльник не лопнет, ибо пьет не бордо, но бурду.
В коверкотовом полупальто. В остальном — ни ума, ни таланта. В географии — Льежа и Нанта. Горький с Кировым — все же не то.
* * *
Темные стекла солнцезащитных очков скрыли доподлинный смысл от врагов. Лошадь издохла.Пала корова. Возле сарая на мокрый песок. Около сложенных в штабель досок. Снова — здорово.
Некого больше конюху холить, доярке доить. На самотек если дело пустить, будет как в Польше.
* * *
В грозу собака рвется в бой и ловит Илию за пятки. С нее, с собаки, взятки гладки. Чуть что — шерсть дыбом, хвост трубой.Мне остается палку взять и поучить ее, покуда не образумится, паскуда. Не прекратит брехать.
На этот раз я принужден задать ей перца, чтобы она не ровен час не закусала громовержца.
* * *
Мужик зарезал мужика. В поселке городского типа без цели расцветала липа, без умысла текла река.До некоторых пор она покорно жернова вращала, а нынче — терлась у причала. Насквозь прозрачная. До дна.
До донышка стакан допив, его поставил я на столик, как откровенный алкоголик занюхав, но не закусив.
Мысль, посетившая меня, мне показалась неуместной, хоть любопытной, интересной — что есть загадка бытия?
Уездный быт? Ударный труд? В крови горячей хладный труп? Дух русский? Русское богатство: свобода, равенство и братство?
* * *
Постылый ветер дует щеки, и раздувает ветерок сугробы во Владивостоке, в Норильске — пыль, в Уфе — песок.В ландшафте видоизмененном два сросшихся материка угадываются слегка, как натюрморт в портрете конном.
Как в пешей статуе — пейзаж обособляется случайно и открывается мне тайна. Таймыр — Памир, Байкал — Балхаш.
На двух сиамских близнецов одно-единственное сердце — у сластолюбцев, страстотерпцев, подвижников и подлецов.
* * *
На небесах, где судьбы наши вершатся так или иначе, не смыслят в высшем пилотаже. В аэронавтике — тем паче.Иначе в день солнцеворота, в пике вошедший самолетик не надорвал бы свой животик, не рухнул прямиком в болото.
Пилот на месте не скончался. Стрелок в лепешку не разбился. И я бы в усмерть не упился — и с Господом не повстречался.
* * *
Посереди пустыни дикой — не во саду ли в огороде — на вентиляторном заводе сиди себе и не чирикай.Механосборочного цеха в тени дремучей пребывая, ты, верно сам того не зная, — музы́ке ангельской помеха.
Звучанью сфер предел положен самим твоим существованьем. Стеной убогой. Утлым зданьем. Дом скверно скроен, наспех сложен.
Сквозь трещины в кирпичных стенах, сквозь крыши в трубах и антеннах, асфальт, кладбищенские плиты на свет глядят космополиты.
Безродные бичи с бомжами. Электрики со слесарями. Стряпухи. Прачки. Сторожихи. Все больше чудики да психи.
* * *
Похолодание — пустяк. Но — несомненная морока. Не апельсины из Марокко. Как бы не так.Из сопредельных областей весьма сомнительная пища, а что касается винища — не без затей.
За здравие. За упокой. Дубняк. Перцовка. Зверобой. Первостатейные напитки. Неисчислимые убытки. Само собой.