- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (10) »
лишнего слова не говорил с женами, а когда слышал в доме трескотню женщин и писк детей, хмурил брови.
Мгновенно все умолкало, и на приветствие жен всегда одно отвечал Абду-Гаме:
— Меньше слов!.. Язык женщины что колокол при дороге. Звонит от всякого ветра.
В прошедшем году взял Абду-Гаме третью жену.
Надоели две первые: состарились, сморщились, согнулись, как корявые стволы саксаула.
А у соседа Карима подросла дочь Мириам.
Еще маленькой девчонкой бегала она по базару, и видел Абду-Гаме детскую рожицу с двумя круглыми блюдами глаз, опушенных мехом загнутых ресниц; рот — цветок граната и смугло-розовые щеки.
А предыдущей весной исполнился Мириам возраст зрелости, и лег на лицо вечной тенью черный чимбет.
И от этого стала сразу таинственной и желанной.
Абду-Гаме послал сватов. Карим, бедняк и неудачник, обезумел от радости породниться с самым богатым баем Аджикента, с ходжой. Скоро условились о калыме, и вошла Мириам маленькими ножками в дом Абду-Гаме.
Было Абду-Гаме тридцать шесть лет, невесте — тринадцать.
И в ночь к испуганной и трепещущей пришел Абду-Гаме, муж и владыка.
Долго рыдала Мириам, и ласково утешали ее старые жены Аиль и Зарра, сидя по сторонам и гладя тоненькие плечи, покрытые синяками и укусами.
Не знали они ревности, нет ее в этой стране, и по сморщенным щекам их сбегали слезы. Может быть, вспоминали такие же ночи, испытанные в дни, когда входили они женами в дом Абду-Гаме.
Так же плакали и покорялись.
Но Мириам не покорилась.
И хотя каждой ночью приходил Абду-Гаме и каждой ночью горело воспаленное тело Мириам, она возненавидела Абду-Гаме твердо и неистово.
Но Абду-Гаме ничего не нужно было, кроме тела, которое можно было ощущать под крепкими пальцами, щипать, мять, кусать, вжимать в него свое тело и отдавать ему избытки мужского хотения.
В полдень Дмитрий вышел из огороженного двора курганчи на улицу. — Куда собрался? — спросил его стоявший у ворот отделенный. — До базару. Кишмишу купить, халвы. — Разве разбогател? — Вчора почту привезли с Ташкента. Батька грошей прислав трохи. — Что ж, угощаешь? — А як же, товарищ отделенный. Чайку выпьем. — Ну, катись! Дмитрий пошел к базару, насвистывая и загребая сапогами пыль. Перешел базарную площадь и направился к лавке Абду-Гаме. Кроме халвы и кишмишу, ему хотелось купить вышитую золотом тюбетейку, к которой давно он приглядывался. — Отслужу, вернусь в Ольшанку, напялю девчатам на завидки, — не хуже попа в камилавци. Абду-Гаме сидел, как всегда, поджав ноги, и курил чилим. Булькала в медном, горящем на солнце кувшине вода, хрипел чубук, и клокотал дым в горле курильщика. Дмитрий подошел. — Здорово, бай. Як живешь? Абду-Гаме не спеша выпустил дым. — Здравствуй, джигит. — Вот, бачишь, хочу тюбетейку купувать. — Красивый хочешь сделаться? Жена бирать задумал? — Ну, бай, це ты заврався. Де тут жинку знайти? Хиба на овце жениться? — Уй-бай! Такой джигит всякий красавица пойдет. — Добре… Ты меня сосватай, а поки давай тюбетейку. — Какой хочешь? — Самую гарную, щоб в золоти. Абду-Гаме достал откуда-то из-за спины расшитую бухарскую парчовую тюбетейку, засверкавшую золотыми, зелеными, апельсинными переплесками так, что Дмитрий даже зажмурился. — Чок-якши, — сказал Абду-Гаме, чуть улыбнувшись. Дмитрий напялил тюбетейку на голову и достал из кармана осколок зеркальца. Улыбнулся довольно и гордо. — Гарно! Чистый курбаши! Абду-Гаме кивнул головой. — Ну ты, бай, кажи, скильки грошей, та кажи по-божески. — Егерма-бишь мин сомм[10], — ответил Абду-Гаме, погладив бороду. — Чи ты сказився?.. Егерма-бишь. Ун мин сомм[11], — бильш не дам. Абду-Гаме протянул руку, стащил тюбетейку с головы Дмитрия и молча отправил ее за спину. — Да ты кажи толком, чертяка, скильки? — обозлился Литвиненко. — Моя сказал. — Казав!.. Языку б твому отсохнуть! Ун ики мин дам, бильше не проси. — Ун ики? Твоя мала-мала давал. Абду-Гаме баранчук, жена. Кушать надо… — Кушать, брат, каждому треба, — наставительно ответил Дмитрий. — Скильки хочешь, кажи зараз? — Такой джигит, — егерма ики отдам. — Пшел ты… Сам егерма ики не стоишь! Дмитрий повернулся и пошел от лавки. — Джигит!.. Джигит!.. Егерма мин!.. — Ун беш мин, и ни одного гроша… — Егерма! — Ун беш! Солнце палило. Пять раз уходил Дмитрий, и пять раз возвращал его Абду-Гаме. Наконец тюбетейка перешла к Дмитрию за семнадцать тысяч. Он свернул богатырку, сунул ее в карман, а тюбетейку нахлобучил на затылок. — Зачем так надевал?.. Так наш не носит. Надвигай вперед. — Добре, и так гарно. Бувай здоров, бай. Дмитрий пошел за кишмишом. Абду-Гаме проводил его взглядом и задумался. Наставала пора приводить в порядок сад и виноградник. Одному Абду-Гаме не справиться. Жены слабосильны, а дети малы еще. Нужен один-другой сильный работник. Но возьмешь работников, тут как раз тебе налоги и другие неприятности с союзом кошчи и уездным советом. А этот джигит здоровенный малый. Ишь какая спина! Абду-Гаме с удовольствием взглянул на распиравшую гимнастерку спину Дмитрия, пробующего у торговца сладостями халву. Предложить ему поработать в саду и пообещать фруктов, когда поспеют. Урус джигит голодный, на рисовой каше сидит, он за черешни и урюк пойдет возиться над садом. Дмитрий расплатился за сласти и шел обратно, придерживая мешочки с кишмишом и халвой. — Эй-эй!.. Джигит! — позвал Абду-Гаме. — Що? — Иди, пожалуйста… Разговаривать будем. — Ну, якого биса ты балачку завел? — Пожалуйста, слушай. Моя сад есть, виноград есть. Весна идет, ветки подрезать надо, виноград палки ставить… Хочешь сад работать?.. Когда фрукта поспеет, — кушать будешь даром… черешня, урюк, персик, груш, яблок, виноград. Товарищ достархан давать будешь. Дмитрий задумался. — Того… я, брат, дюже занятой. Ось чуешь, джигиту много дила. Винтовка, коняка, ще политчас, про конституцию, про буржуазные препятствия… Абду-Гаме не понял ни про политчас, ни про буржуазные препятствия, но сказал спокойно: — Днем занят, — вечером свободна. Времени нимнога. На два час придешь — многа поможешь. Товарищ зови один. Вдвоем работай. Урюк харош, виноград харош. Дмитрий полузакрыл глаза. Ему вспомнилась Ольшанка, тихая речка за левадами, черешневый садок в цвету, звенящая песня под вечер, и крестьянское черноземное сердце сжалось и гулко дрогнуло. Нестерпимо захотелось покопаться в земле, раздавить между пальцами пахучие земляные комья хотя бы этой чужой
В полдень Дмитрий вышел из огороженного двора курганчи на улицу. — Куда собрался? — спросил его стоявший у ворот отделенный. — До базару. Кишмишу купить, халвы. — Разве разбогател? — Вчора почту привезли с Ташкента. Батька грошей прислав трохи. — Что ж, угощаешь? — А як же, товарищ отделенный. Чайку выпьем. — Ну, катись! Дмитрий пошел к базару, насвистывая и загребая сапогами пыль. Перешел базарную площадь и направился к лавке Абду-Гаме. Кроме халвы и кишмишу, ему хотелось купить вышитую золотом тюбетейку, к которой давно он приглядывался. — Отслужу, вернусь в Ольшанку, напялю девчатам на завидки, — не хуже попа в камилавци. Абду-Гаме сидел, как всегда, поджав ноги, и курил чилим. Булькала в медном, горящем на солнце кувшине вода, хрипел чубук, и клокотал дым в горле курильщика. Дмитрий подошел. — Здорово, бай. Як живешь? Абду-Гаме не спеша выпустил дым. — Здравствуй, джигит. — Вот, бачишь, хочу тюбетейку купувать. — Красивый хочешь сделаться? Жена бирать задумал? — Ну, бай, це ты заврався. Де тут жинку знайти? Хиба на овце жениться? — Уй-бай! Такой джигит всякий красавица пойдет. — Добре… Ты меня сосватай, а поки давай тюбетейку. — Какой хочешь? — Самую гарную, щоб в золоти. Абду-Гаме достал откуда-то из-за спины расшитую бухарскую парчовую тюбетейку, засверкавшую золотыми, зелеными, апельсинными переплесками так, что Дмитрий даже зажмурился. — Чок-якши, — сказал Абду-Гаме, чуть улыбнувшись. Дмитрий напялил тюбетейку на голову и достал из кармана осколок зеркальца. Улыбнулся довольно и гордо. — Гарно! Чистый курбаши! Абду-Гаме кивнул головой. — Ну ты, бай, кажи, скильки грошей, та кажи по-божески. — Егерма-бишь мин сомм[10], — ответил Абду-Гаме, погладив бороду. — Чи ты сказився?.. Егерма-бишь. Ун мин сомм[11], — бильш не дам. Абду-Гаме протянул руку, стащил тюбетейку с головы Дмитрия и молча отправил ее за спину. — Да ты кажи толком, чертяка, скильки? — обозлился Литвиненко. — Моя сказал. — Казав!.. Языку б твому отсохнуть! Ун ики мин дам, бильше не проси. — Ун ики? Твоя мала-мала давал. Абду-Гаме баранчук, жена. Кушать надо… — Кушать, брат, каждому треба, — наставительно ответил Дмитрий. — Скильки хочешь, кажи зараз? — Такой джигит, — егерма ики отдам. — Пшел ты… Сам егерма ики не стоишь! Дмитрий повернулся и пошел от лавки. — Джигит!.. Джигит!.. Егерма мин!.. — Ун беш мин, и ни одного гроша… — Егерма! — Ун беш! Солнце палило. Пять раз уходил Дмитрий, и пять раз возвращал его Абду-Гаме. Наконец тюбетейка перешла к Дмитрию за семнадцать тысяч. Он свернул богатырку, сунул ее в карман, а тюбетейку нахлобучил на затылок. — Зачем так надевал?.. Так наш не носит. Надвигай вперед. — Добре, и так гарно. Бувай здоров, бай. Дмитрий пошел за кишмишом. Абду-Гаме проводил его взглядом и задумался. Наставала пора приводить в порядок сад и виноградник. Одному Абду-Гаме не справиться. Жены слабосильны, а дети малы еще. Нужен один-другой сильный работник. Но возьмешь работников, тут как раз тебе налоги и другие неприятности с союзом кошчи и уездным советом. А этот джигит здоровенный малый. Ишь какая спина! Абду-Гаме с удовольствием взглянул на распиравшую гимнастерку спину Дмитрия, пробующего у торговца сладостями халву. Предложить ему поработать в саду и пообещать фруктов, когда поспеют. Урус джигит голодный, на рисовой каше сидит, он за черешни и урюк пойдет возиться над садом. Дмитрий расплатился за сласти и шел обратно, придерживая мешочки с кишмишом и халвой. — Эй-эй!.. Джигит! — позвал Абду-Гаме. — Що? — Иди, пожалуйста… Разговаривать будем. — Ну, якого биса ты балачку завел? — Пожалуйста, слушай. Моя сад есть, виноград есть. Весна идет, ветки подрезать надо, виноград палки ставить… Хочешь сад работать?.. Когда фрукта поспеет, — кушать будешь даром… черешня, урюк, персик, груш, яблок, виноград. Товарищ достархан давать будешь. Дмитрий задумался. — Того… я, брат, дюже занятой. Ось чуешь, джигиту много дила. Винтовка, коняка, ще политчас, про конституцию, про буржуазные препятствия… Абду-Гаме не понял ни про политчас, ни про буржуазные препятствия, но сказал спокойно: — Днем занят, — вечером свободна. Времени нимнога. На два час придешь — многа поможешь. Товарищ зови один. Вдвоем работай. Урюк харош, виноград харош. Дмитрий полузакрыл глаза. Ему вспомнилась Ольшанка, тихая речка за левадами, черешневый садок в цвету, звенящая песня под вечер, и крестьянское черноземное сердце сжалось и гулко дрогнуло. Нестерпимо захотелось покопаться в земле, раздавить между пальцами пахучие земляные комья хотя бы этой чужой
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (10) »