Случалось, Быстров с ней спорил, отстаивал свои, может быть не столько выношенные, сколько внушенные обстоятельствами мысли.

— Вы встречали того жизнерадостного паренька со второго этажа, без одной ноги?

— Да, и вы хотите сказать, что он не впал в уныние? Жаль его. На одной ноге перепрыгивает через табуретки — он еще не понимает всей утраты.

— Не хочу спорить с вами. Постарайтесь уснуть.

В один из солнечных дней ранней алтайской весны, когда Быстрова, укутанного в десяток одеял, в очередной раз вынесли на свежий воздух, в молодой сосняк госпитального двора, к нему подошла Ирина Николаевна с тарелкой под белой салфеткой.

— Я вам пельмени сварила, что-то среднее между казанскими и сибирскими. Знаете такие?

— Еще бы, меня уже помотало по России.

— Ну и прекрасно. А теперь откройте рот. — И это было сказано таким мягким и в то же время не допускающим возражений голосом, как в палате говорят: «Больной, откройте рот, покажите язык», — что Быстров сразу и не осознал, что с жадностью, почти не разжевывая, глотает самые что ни на есть мясные пельмени.

— Вкусные, очень вкусные, Ирина Николаевна.

— Вам так неудобно. Давайте освободим вашу руку, и вот вилка…

Когда он доел пельмени, обнаружилось, что исчезла вилка. Вначале посмеивались, а потом Ирина Николаевна с возрастающей тревогой принялась трясти рукава халата, разбирать складки многочисленных одеял, заглядывать под носилки, но вилки нигде не было.

— О боже, неужели вы проглотили вилку? Такое случалось.

— Милый доктор, либо вы мне льстите, либо переоцениваете мои способности. Не умею я глотать вилки. Только в детстве маленькую металлическую свистульку проглотил, но та вскоре вернулась, и я еще долго в нее дул на зависть сверстникам.

— И вы еще шутите… А что вы скажете, если вилку придется извлекать операционным путем?

— Сказали тоже! И вам не жалко из-за копеечной вилки распарывать живого человека?

— Вы невозможный человек. — И, напуганная, она побежала в лечебный корпус. Тут же санитарки подхватили Быстрова.

Осмотр был строжайший, одеяла снимали одно за другим, осматривали каждое, проверяли и прощупывали и — никакого толку. Нашли вилку только внутри халата, под спиной, куда она скользнула по широкому рукаву.

— Теперь пельменей больше не принесете?

— Принесу, — улыбнулась Ирина Николаевна, — только кормить буду с руки.

Постепенно восстанавливались силы, первого марта на температурном листе впервые появилась запись — тридцать семь и ноль. Начались новые заботы. Непросто, оказывается, опустить на пол ноги, непросто встать на костыли и затем отвыкать от них, а тут еще этот непрестанный вопрос — неужели это все, что ты успел, смог, сумел в эти тяжелые годы?

Ирина Николаевна нашлась и тут. Однажды в отсутствие Быстрова на стене напротив изголовья появились его мундир и шинель, аккуратно заштопанные, поглаженные, со знаками различия, эмблемой.

Быстров был поражен — мундир в палате!

— Для чего это? — спросил при встрече Ирину Николаевну.

— Как для чего? Вам в халате выходить неудобно, да и пора уже к форме привыкать. Сапог вам еще не натянуть, но мы нашли подходящие мягкие ботинки и краги.

И он понял, растроганно сказал:

— Ручку дайте, ручку…

— В губы не хотите?

— И в губы, и в глаза…

Тут Ирина Николаевна, улыбаясь и не отнимая руки, остановила его умными и добрыми словами:

— Мы, кажется, выздоравливаем, и я рада за вас.

Перед выпиской из госпиталя Быстров, опираясь на палку, вышел проститься с тем молодым сосняком, где, закутанный во множество одеял, провел почти все зимние дни, по четыре — шесть часов. И тут неожиданно наткнулся на Лисовского, он лежал на носилках, исхудавший и подавленный.

— Сядь на минутку, поговорим. Скучно одному, Лисовский я, может, слыхал?

— Знаю, приметил, когда ты еще на костылях был.

— И я видел, когда тебя на носилках сюда таскали.

— Выходит, я на ноги поднялся, а ты на мое место. Ногу, что ли, поломал?

— Если бы это! Мне путь один — в тот дальний сосняк… Гангрена, — и он глазами показал на область живота.

— Сказали?

— Скажут они! Сам понял, да и понимать тут нечего. Консультант приезжал, распорол еще раз, посмотрел, зашил кое-как, заклеил, и засунули меня в отдельную конуру. Лучше бы хорошую дозу морфия и — будь здоров, не кашляй!

— Не могут… гуманизм…

— И ты туда же! Бывший конник я, и нету у человека вернее друга, чем боевой конь. Он тебе и оружие, он же товарищ верный. Он раненого тебя не бросит, в испуге от запаха крови испариной весь покроется, а далеко не уходит, ржанием всадника зовет, ждет его. С опущенной головой за гробом павшего хозяина пойдет и без серьезного боя нового владельца не признает. Но если коня ранят, ты же его пристрелишь, и никто тебя не осудит, и совесть твоя чиста — прикончил, чтоб не мучился. Поплачешь, обнимешь, в верхнюю губу с мягкими волосинками, бархатную, у ноздрей поцелуешь и, отвернув лицо, выстрелишь в ухо. И одна только у тебя забота, чтоб новый конь не хуже старого оказался. Где тут твой гуманизм?

— Сдаюсь… закуришь?

— Вкус потерял, да ладно — сунь в рот. Руки, видишь?

— Знакомо, приходилось.

После нескольких вялых затяжек Лисовский закашлялся, папироса выпала, и он не заметил этого. «Не надо было предлагать», — промелькнула мысль, но другой голос, более властный, возражал: «Ему все можно, чего бы ни захотел, — папиросы, водку, морфий, все, все! Может быть, в жизни человека бывает момент, миг какой-то, когда его надо освободить от всех обязанностей перед обществом и просто сказать ему несколько добрых прощальных слов: „Ты был с нами и жил, как мы, но сейчас делай как знаешь. Мы тебя не осудим“.»

Вскоре глаза Лисовского оживились, и он торопливо, взахлеб стал рассказывать о том бесконечно важном и обязывающем, чего в могилу не возьмешь и что надо оставить людям.

Он ощущал близость конца, но не обнаруживал тягостного томления, он как бы следовал совету Фурманова: «Если быть концу, надо его взять таким, как лучше нельзя… Умереть по-собачьи, с трепетом и мольбами — вредно»… Вредно — кому? Не умирающему, разумеется, а тем, кому он служил, а Лисовский служил своей стране, людям. И умирал он как нельзя лучше, спокойно и безропотно, уступая место тем, кому жить…

То, о чем рассказывал Лисовский, началось в раннее солнечное сентябрьское утро. На рассвете он вскарабкался на дерево и в бинокль следил за противником, сильным еще, не испытавшим больших неудач, беспечным и наглым.

В это утро противник тремя группами, до батальона в каждой, купался и резвился в нашем озере, еще по-летнему