принесли их добро, все эти ложки и миски, обратно.

Это что, сознательность?

Но и это ещё ничего. Мы бы этого алюминия, может, на целую эскадрилью натаскали, да пришла пионервожатая и отчитала маму за то, что я целую неделю на уроках не был.

— Вы понимаете, — говорит, — какая это четверть? Это самая решающая четверть. Экзамены на носу, а у вашего сына (это у меня — В. М.^[1]) только по русскому языку пятёрка, а по остальным предметам — сплошные двойки.

И пошла, и пошла!.. Забыла, наверно, как сама же решающей назвала третью четверть. А теперь у неё уже четвёртая решающей стала. Так бы сразу и сказала! Мы бы тогда знали, что в третьей четверти уроки пропускать можно, а в четвёртой надо нажать. Сама же наговорила, и сама же во всём обвинила нас.

После этого всем нам дома была проборка, и мама взяла с меня честное пионерское, что я завтра же пойду в школу и начну хорошо учиться. Я не хотел слова давать, потому что знал — всё равно уж теперь двоек не исправишь. Но она пригрозила написать обо всём папе на фронт, и пришлось слово дать.

Утром мама ушла на работу, а я стал собираться в школу, но тут заявились Димка с Лёвкой.

— Идёшь, значит, выполнять долг, товарищ Молокоедов? — ехидно спросил Димка.

Я очень не люблю, когда меня по фамилии называют. Потому что, какая же это фамилия — Молокоедов! Можно подумать, что я молоком только и питаюсь, а я из-за этой фамилии даже смотреть на него не могу. Вот почему после этих Димкиных слов я рассердился на него и даже хотел дать ему в морду.^[2]

— Пойду в школу, а ты что, запретишь?

— Ну, иди, иди, — сказал опять с ехидцей Димка. — Да, смотри, на пятёрки отвечай, может, Красной Армии от этого всё-таки полегче станет…

Вот тип! А мама ещё называет его ангелочком. Но я думаю, что это она делает по старой привычке: в детстве Димка был красивый, пухленький, с вьющимися светлыми волосами и голубыми глазами — настоящий ангелочек. Но теперь от ангельского вида у него остались только вьющиеся пепельные волосы. Ангелочек вытянулся, как жердь, шея длинная, лицо, точно мухи усидели, — всё в веснушках, а глаза из голубых стали серые. О характере я уже не говорю: это черт, а не ангел — ему бы только поиздеваться!

— Пойдём, Гомзин! — сказал он Лёвке. — Молокоедов только на словах силён. Ему лишь бы за мамкину юбку держаться да молочко потягивать из соски.

Лёвка ничего не ответил, наклонился и молчит. Димка рассердился, хлопнул дверью — и ушёл. Тогда Лёвка голову поднял, уши большие, как у телка, оттопырил и уставился на меня. А у самого в глазах слёзы.

— Не ходи, Вася, в школу, ладно?

— Это ещё почему?

— Если пойдёшь, меня мамка надерёт. Она вон какая сердитая стала. Как включит утром радио, услышит, что опять наши город сдали, так сама не своя становится — лучше под руку не попадайся.

— Ну, а если я не пойду, тебе легче будет?

— Она увидит, что ты тоже дома, и не так драть будет. Она тебя уважает — всё мне тобой в нос тычет.

Я предложил Лёвке тоже пойти в школу, но он только помотал головой, насупился и снова упёрся взглядом в пол.

— Ты что, Лёвка?

Заглянул ему в лицо, а оно уже мокрое от слёз. Оказалось, Лёвка боится идти в школу. «Опять, говорит, наставят двоек, потому что, пока мы собирали лом на танки и самолёты, в классе программу уже закончили и занялись повторением. А мы знаем, что это за повторение. Это значит — всё время спрашивают и всё время ставят отметки».

Но я всё же решил не нарушать своего слова и отправился в школу один.

От нас до школы всего четыре квартала, но я шёл очень долго. Сначала побыл немного около госпиталя. Против него стояли три санитарные машины, и из них медицинские сёстры выносили раненых красноармейцев. Я помог уложить на носилки несколько раненых, узнал, что их привезли с Волховского фронта, спросил насчёт папы, который сражается на этом же фронте. Но о папе никто ничего сказать не мог.

Около четвёртой школы я тоже немного задержался, потому что увидел во дворе много грузовиков. С них снимали столы, стулья, шкафы, связки бумаг. Все суетились и бегали, но мне всё-таки удалось узнать, что это из Ленинграда эвакуировалось в наш город ещё одно важное учреждение.

«Так наш Острогорск скоро совсем Ленинградом станет», — подумал я и пошёл дальше.

Но тут дорогу мне преградил длинный железнодорожный состав с платформами, укрытыми брезентом. Железнодорожники соблюдали военную тайну. Но я всё равно знал, что это везут танки с завода «Смычка».

Потом я пропустил мимо себя колонну красноармейцев. Они шли все в новых полушубках и, поравнявшись со мной, грянули:

У меня так и побежали мурашки по коже. «Вот, — думаю, — нашли мы время учиться! Такая идёт война, а мы сидим и повторением занимаемся».

На первый урок я опоздал, и хорошо сделал, так как преподаватели в этот день словно сговорились меня спрашивать.

— А, Молокоедов пришёл! — усмехнулась учительница ботаники, как только увидела меня за партой. — Где же ты изволил гулять, голубчик?

И начала гонять меня по всей программе:

— Скажи, что такое копытень? А сколько лепестков в цветке у яблони? А какие бывают тенелюбивые растения?

«Да пропади ты, — думаю, — со своими копытенями и тенелюбивыми! Разве в этом сейчас дело!»

На трёх уроках мне поставили четыре двойки, а потом Николай Петрович стыдил меня на линейке да вдобавок вызвали на совет дружины.

Я, как только вернулся с уроков домой, так и сказал Лёвке:

— Ладно, Лёвка! Иди пока к себе в комнату или займись чем-нибудь на кухне: Чапай думать будет. Если что-нибудь придумаю, позову.

Взял с горя свою любимую книжку «Сын волка» Джека Лондона, лёг на кровать и стал в двадцатый раз читать известные наизусть рассказы про золотоискателей. Тут меня и подбросило, как на пружине. Я вскочил с места, дверь в коридор открыл и закричал:

— Эврика,^[3] Лёвка! На носках — ко мне!

Лёвка — за дверью, что ли, стоял — сразу вырос передо мной, как лист Перед травой.

Набрал я горсть земли из цветочного горшка и приказываю:

— Ешь землю!

— Сам ешь! Что я дурак, что ли, землю есть?

— Не рассуждай, Лёвка! Сейчас ты мне начнёшь клятву давать. Я буду говорить, а ты за мной повторяй и каждое слово заедай землёй.

— Тогда ладно, — согласился Лёвка.

— Говори: «Я, Лёвка Гомзин, известный также под кличкой Фёдор Большое Ухо, торжественно клянусь…» Теперь заешь землёй! «…клянусь, что всё, что сейчас услышу, буду хранить, как самую страшную священную тайну…» Ешь землю… «И если паче чаяния…»