чтобы напевы этого роя были особенно благозвучны.
Этот монотонный шум, нарушая тишину мирного провинциального города, действовал на меня усыпительно, и я, наверное, задремал бы, если бы не шум проходящего по бульвару трамвая, который периодически наполнял своим грохотом всю квартиру, расположенную в первом этаже. Провода трамвая тянулись по улице на уровне окон квартиры; один из кронштейнов для проводов был прикреплен к наружной стене между окнами кабинета и лаборатории, и всякий раз, как трамвай проходил здесь, на месте соединения проволоки с кронштейном выскакивала голубая искорка. От нечего делать я развлекался этим зрелищем.
А катушки продолжали имитировать рой пчел. Промчалось, громыхая, несколько вагонов трамвая. По привычке к исчислениям, я считал, сколько их.
— Ну что же, Буванкур! Скоро ли вы кончите?
Феликс ответил мне довольно уклончиво:
— Немного терпения, господин Самбрейль!
— Ну что же, удачно ли подвигается вперед опыт?
— Великолепно! Мы почти у цели!
Эти слова вызвали во мне безумное желание быть по ту сторону двери, чтобы быть свидетелем, как впервые произойдет новое явление, и полюбоваться видом изобретателя в момент совершения нового открытия. Ведь Буванкур своими открытиями уже отметил несколько дней в календаре Славы. Где-то пробили часы. Я задрожал — час был исторический.
— Ну, послушайте, Феликс, — сказал я жалобным голосом. — Неужели нельзя еще войти теперь? Я изнываю… Ведь уж двадцать трамваев прошло, голубчик, а я…
Больше мне ничего не удалось сказать. От прохождения двадцатого трамвая появилась такая же трещащая и ослепительная искра, как от настоящей небесной молнии и немедленно вслед за этим за дверью лаборатории раздался последовательный ряд взрывов, в промежутке между которыми я услышал умиротворительное перечисление всевозможных ругательств:
Пиф!
— Проклятье!
Паф!
— Черт его подери!
Пуф!
— Тысячу чертей ему в глотку!
И так далее… Вспышки гнева случались у Буванкура часто, но он в ругательствах был всегда приличен и не кощунствовал. Когда взрывы прекратились, он закричал:
— Придется все начинать сначала!.. Какое несчастье!.. Вот неудача, не правда ли, мой бедный Феликс!..
— В чем дело? Что случилось? — спрашивал я.
— Да в том, что мои круковские склянки взорвались. Вот в чем дело… Я думаю, что нетрудно было бы и самому догадаться…
Понимая, как и из-за чего он расстроен, я замолчал.
Несколько минут спустя я услышал, как отворилась дверь в коридор; по-видимому, Феликс уходил.
Буванкур, наконец, вышел.
— Боже мой, — воскликнул я, — что вы наделали? В каком вы виде?
Увидев его, я сначала опешил. Причина, повергшая меня в такое изумление, выяснилась для меня постепенно.
Буванкур казался покрытым с ног до головы тонким туманом: что-то, похожее с виду на плесень фиолетового цвета, целиком обволакивало его парообразным прозрачным слоем. В комнате удушливо запахло озоном.
На Буванкура это не произвело никакого впечатления.
— Скажите пожалуйста! — сказал он совершенно спокойно. — Это действительно любопытно. Это, должно быть, следы этого проклятого опыта. Ну, это постепенно улетучится.
Он протягивал мне руку, чтобы поздороваться. Цветная оболочка, одевавшая его руку фиолетовой перчаткой, была неосязаема, но, к моему изумлению, сама рука оказалась поразительно дряблой на ощупь. Вдруг мой друг быстро выдернул ее и схватился за грудь, по-видимому, сдерживая сильное сердцебиение.
— Вам нехорошо, голубчик? Вам необходимо отдохнуть. Позвольте, я вас выслушаю.
— Ах, бросьте ребячество, доктор! Это пройдет само собой. Через час не останется и следа — уверяю вас. И, вообще, к черту обманутые надежды, я так рад, что вы вернулись наконец. Будем говорить о чем-нибудь другом, пожалуйста. — Ну, что вы скажете о моей новости?.. Правда, ламбрекен великолепно устроен? А зеркало? Настоящий Сен-Гобен, так-то, старина.
И он подвел меня к своему последнему «шедевру».
Но внезапно мы остолбенели от изумления и ужаса, потом вопросительно взглянули друг на друга, боясь выговорить слово. Наконец Буванкур решился спросить меня дрожащим голосом:
— Нет никаких сомнений, не правда ли? Вы это видите так же хорошо, как и я?.. Там ничего нет?..
— Совершенно верно, — пробормотал я. — Ничего, абсолютно ничего…
Тут, действительно, начинаются чудеса. Я не сумею сказать точно, кто из нас обоих первый заметил это. Но неоспоримым фактом являлось то обстоятельство, что перед зеркалом мы стояли вдвоем, а отражалось в зеркале только мое изображение. Буванкур лишился своего отражения. На том месте, которое оно должно было бы занимать, совершенно ясно было видно отражение стола, а подальше черной доски.
Я был ошеломлен и подавлен. Буванкур начал издавать какие-то нечленораздельные радостные крики. Мало-помалу он успокоился.
— Ну что же, старина, — сказал он, — вот, надеюсь, открытие поразительного значения… и которое я вовсе не рассчитывал сделать. Боже, какая красота — ничего, абсолютно ничего!.. Мой друг, как очаровательно!.. Мой милый, славный, маленький докторчик… Впрочем, должен сознаться, что ни черта не понимаю — причина этого явления мне совершенно непонятна.
— Ваш фиолетовый ореол… — намекнул я.
— Тсс… тише… — сказал Буванкур, — помолчите немного.
Он сел перед зеркалом, не отражавшим его изображения, и стал вслух разбираться в этом явлении, не переставая жестикулировать и смеяться.
— Видите ли, доктор, наполовину я соображаю, в чем дело. По причинам, которых я вам не открою из боязни, что вы меня здорово обругаете, я весь пропитан известным составом (кстати, я был далек от предположения, что он так стоек). Пожалуй, я готов согласиться, что даже чересчур пропитан им, так как мне кажется, что обволакивающей меня дымкой я обязан излишеству находящегося внутри меня состава, который таким путем освобождается из тела.
Мы сейчас открыли, что этот… газ… или свет…, если хотите, обладает непредвиденным могучим свойством. Я предполагал, что он в состоянии проникать сквозь те же тела, что и ультрафиолетовые лучи: мускулы, дерево и тому подобные, кроме того, и сквозь кости и стекло. Конечно, можно найти отдаленные точки соприкосновения между теми свойствами, которые я предполагал, и тем неожиданным явлением, которое мы сейчас наблюдаем… Тем не менее, я не могу понять… Х-лучи, конечно, не отражаются, но все-таки…
— Ведь физика до сих пор не может объяснить секрет отражения, не правда ли? — спросил я.
— Нет. Физика принимает законы отражения, как факт, или, вернее, как результат явления, причины которого плохо