Александръ Амфитеатровъ Въ царствѣ сновъ

In die Traum und Zaubersphäre

Sind wir, scheint es, eingegangen.

Goethe. Faust.

Из раздела «Закавказье»

Арагва переливается изъ млетской ^[1] долины въ Пасанаурскую, длиннымъ и довольно узкимъ ущельемъ, похожимъ на коридоръ. Горы здѣсь теряютъ ту наивную веселую прелесть, какою такъ искренне восхищаютъ млетскіе холмы всякаго путника, спускающагося къ нимъ съ высотъ Гудаура, и вмѣстѣ съ тѣмъ еще не пріобрѣтаютъ торжественнаго величія, свойственнаго зеленымъ громадамъ Пасанаура. Если послѣдовать примѣру горцевъ, населившихъ каждую норку, каждую ложбину своихъ высотъ демонами-покровителями, то духомъ Млетъ надо было бы назвать рѣзваго Аріэля, Пасанауръ сдѣлать столицей царственныхъ Оберона и Титаніи, а ущелье между первыми и вторымъ, предоставить безалаберному услужнику Пуку. Онъ или какой-нибудь другой веселый чортъ сильно похозяйничалъ когда-то въ этомъ коридорѣ: природа послѣдняго — рядъ скачковъ, непослѣдовательностей, контрастовъ. Линія берега Арагвы идетъ крайне неровно — то поднимается Богъ знаетъ на какую высоту, то спустится, чуть не въ уровень съ водой и ползетъ надъ ней сѣрою, едва замѣтною полосой; здѣсь грозно виситъ безплодный каменный обрывъ, тамъ почти-что отъ самой рѣки начинается пологій подъемъ въ нѣсколько верстъ длиной, сплошь покрытый желтыми нивами; здѣсь, на необозримомъ пространствѣ голыхъ черныхъ скалъ и сѣраго булыжника, некстати прилѣпилась крошечная рощица изъ десятка замѣчательно зеленыхъ и свѣжихъ деревьевъ; тамъ среди такого же необозримаго пространства лѣса, еще болѣе некстати, выставилъ свою плѣшивую голову скучный, кубышкообразный утесъ: его почва не поддается оплодотворенію и упорно отвергаетъ сѣмена, которыя щедро сыплетъ на нее молодой, здоровый лѣсъ. Паденіе Арагвы въ ущельи весьма значительно; ея красивыя волны, смѣшавшія въ своей глубинѣ все разнообразіе оттѣнковъ бѣлаго, голубого и зеленаго цвѣтовъ, похожи въ этомъ мѣстѣ на милліонную толпу школьниковъ, отпущенныхъ изъ класса: однѣ играютъ, смѣются, весело кричатъ, перекидываются снѣжною пѣною, другія обиженно ворчатъ и сердито дуются, третьи лѣзутъ съ дракой на встрѣчные подводные камни и, потерпѣвъ пораженіе, ревутъ отъ стыда и боли, какъ недорѣзанные волки. И все это вмѣстѣ сливается въ общемъ стихійномъ шумѣ, нелѣпомъ, но могучемъ, безпорядочномъ, но бойкомъ и бодрящемъ. Иныя мѣста посѣщаешь, чтобы любоваться ими: сюда ходишь изъ любопытства, не безъ надежды открыть какой-нибудь новый курьѣзъ, отпущенный природой на вѣки вѣчные и въ самыхъ колоссальныхъ размѣрахъ, въ поученіе мимо путь держащаго человѣчества. Одинъ изъ поворотовъ ущелья особенно страненъ. Коридоръ расширяется. Правая сторона его, гдѣ вьется бѣлая лента Военно-Грузинской дороги, поднимается не очень крутыми, но высокими, округленными террасами; если бы засыпать неглубокимъ слоемъ земли громадное зданіе романскаго стиля, получилось бы что-нибудь въ родѣ контуровъ этой горы. Насупротивъ, далеко за Арагвой, въ концѣ многоверстной широкой балки, виденъ другой засыпанный замокъ, но уже готическаго стиля. пространство между ними наполнено скалами, вылившимися въ самыя причудливыя формы — иногда смѣшныя, иногда страшныя, всегда сильныя, рѣзкія, угловатыя, никогда не изящныя. Къ нимъ легко примѣнимы слова Виктора Гюго объ очертаніяхъ облаковъ: «вы легко найдете въ нихъ Калибана, но напрасно будете искать Венеру». Въ нихъ много безпорядка и разрушенія. Можно подумать, что вся эта орда каменныхъ гигантовъ, выбѣжала нѣкогда изъ готическаго замка, съ тѣмъ, чтобъ обрушиться войной на замокъ романскій, а исполинскія пушки съ террасъ послѣдняго, разсѣяли дикую толпу и лучшихъ изъ нея уложили спать мертвымъ сномъ по ту сторону Арагвы. Надъ этою сумятицей скалъ, царствуетъ гора съ вершиной въ видѣ трехъ звѣриныхъ клыковъ, похожая на ослиную челюсть, заброшенную въ поднебесную высь Самсономъ послѣ боя съ филистимлянами.

Здѣсь-то, въ этой полусказочной обстановкѣ, и пришлось мнѣ познакомиться впервые съ однимъ изъ самыхъ красивыхъ призраковъ грузинскаго эпоса, съ какими только приходилось мнѣ встрѣчаться. Не знаю, распространенное ли это преданіе или нѣтъ; быть можетъ, оно даже не больше, какъ импровизація разсказчика: поэтическій талантъ удѣленъ небомъ жителямъ Грузіи въ рѣдкостномъ изобиліи, нигдѣ не услышишь меньше преднамѣренной лжи и больше безобидныхъ фантазій. Но это не важно: импровизація человѣка изъ народа — тоже народное произведеніе; каждую сказку кто-нибудь сложилъ первый, каждую пѣсню кто-нибудь первый пропѣлъ.

Дѣло было на Казбекѣ. Горецъ-грузинъ взобрался на значительную высоту, разыскивая горный хрусталь и мѣдные самородки, — почти единственный промыселъ, вошедшихъ въ пословицу своею нищетой жителей подошвы Казбека. Разбивъ мотыкой большую шиферную глыбу, горецъ открылъ входъ въ глубочайшую яму, а въ ней обрѣлъ богатое мѣсторожденіе металла. Углубившись въ яму, горецъ съ каждымъ шагомъ находилъ новыя богатства. Гнѣзда горнаго хрусталя сверкали предъ его глазами цѣлымъ лѣсомъ граненыхъ прозрачныхъ башенокъ. Шагъ еще, — и кругомъ засвѣтились лиловые аметисты. Ударъ кирки, — и изъ-подъ почвы выглянула плита дымчатаго топаза. Счастливый горецъ набилъ уже драгоцѣнностями и мѣшокъ свой, и пазуху, но все не можетъ оторваться отъ работы и все глубже идетъ въ землю. Яма сузилась и обратилась въ тѣсную трубу, еще чаще усѣянную самоцвѣтными каменьями. Горецъ былъ не изъ трусливыхъ, влѣзъ въ этотъ опасный проходъ и, пробираясь по немъ, внезапно очутился въ огромной свѣтлой пещерѣ. Здѣсь ему представилось странное зрѣлище. Онъ увидалъ алтарь исполинскихъ размѣровъ, сдѣланный изъ бѣлаго камня и увѣнчанный крестомъ. Тысячи неподвижныхъ воиновъ, въ тяжелыхъ старинныхъ доспѣхахъ, стояли на колѣнахъ предъ алтаремъ, между тѣмъ какъ священникъ въ полномъ облаченіи, такой же неподвижный, какъ и воины, простиралъ къ нимъ благословляющія руки. Глубокое молчаніе царило въ пещерѣ, и всѣ эти люди казались мертвыми, хотя и не тронулись тлѣніемъ. Съ ужасомъ и благоговѣніемъ вглядывался горецъ въ оцѣпенѣлыя черты таинственныхъ витязей, когда самый старшій изъ нихъ медленно повернулъ къ смѣлому пришельцу свою сѣдобородую голову и, съ ожившимъ взоромъ, спросилъ голосомъ, похожимъ на громъ далекаго обвала:

— Гана дро арисъ?.. Развѣ уже время?

Эхо загрохотало по подземелью, на тысячи голосовъ, повторяя вопросъ. Старикъ, опираясь на мечъ, сталъ потихоньку подниматься съ колѣнъ, руки священника дрогнули, а витязи пошевелились и забренчали оружіемъ. При видѣ этихъ чудесъ,