охватить слабого… Ведь и женщинам господь послал немало испытаний… тяжелые, поистине тяжелые времена, — завершил он.
Пасторы согласились с ним, выказывая признаки облегчения, и колокола ударили вновь.
Пробст и пасторы прошли в зал, дверь которого больше не закрывалась, и чудилось, будто белое лицо на подушке внимательно глядит в передние комнаты.
Его преподобие пробормотал несколько слов из Писания. Пасторы сложили руки.
Затем его преподобие отошел к окну и рассказал остальным о продвижении войск и о конференции в Лондоне. Говорил он печальным и тихим голосом и покачивал своей величественной головой Цезаря.
— Если б мы могли быть уверены, что те, кому ведать надлежит, сумели найти верный тон, — говорил он. — Сейчас первоочередная задача — не уронить достоинство нации.
Он разгорячился и заговорил во весь голос над тихим лицом, казалось внимательно слушавшим его речи со своей подушки.
— Ибо мы сохраняем покамест свое достоинство, — продолжал он. — И каждую пядь нашей земли враг оплатит своей кровью.
На площади меж тем началась настоящая давка. Явился калека, сновал между людьми и пронзительным голосом нахваливал свой товар.
— Хорошо она лежит, — возвестила Софи, завершая обход и приближаясь к школьному крыльцу. — Гляньте, вот и они.
Пробст, а за ним остальные пасторы спустились с крыльца. Следом шествовали три крестьянки, которые все это время просидели не шелохнувшись.
Через кладбище они проследовали в церковь. Софи же предпочла вернуться на кухню: приспело время подкрепиться еще одной чашечкой кофе.
Солнце заглядывало в комнату, и Софи распахнула окно.
— Хоть краешком уха послушать, — объяснила она. — Их преподобие очень поучительно говорит надгробные речи, — добавила она как бы в скобках, — Да и на солнышке погреться совсем даже неплохо, — завершила она свое объяснение.
Ей подали кофе.
Мадам Бэллинг из спальни слышала, как в доме все стихло, и робко приоткрыла дверь: да, и в самом деле никого.
Как ни странно, она вздохнула с облегчением… Наконец она прошла к дочери и плотно затворила за собой двери.
А Тинка отправилась в спальню присматривать за Бэллингом.
В церкви запели. Тинка тоже отворила окна, и пение наполнило безмолвный дом:
Беспокойные руки Бэллинга замедлили свои движения, казалось, Бэллинг прислушивается.
Мадам Бэллинг встала, дрожащими руками торопливо, словно украдкой, распахнула она все окна, завешенные простынями: пусть над гробом ее дочери прозвучит хотя бы надгробный псалом, посвященный другому, человеку.
К школе быстро подкатила чья-то карета, и Софи выглянула из дверей посмотреть, кто бы это мог быть так поздно.
— Лиза! Лиза! — закричала она и от невыносимого волнения села прямо у дверей. — Это епископ, это епископ.
Совершенно растерянная, Лиза пробежала через спальню в зал.
— Мадам, мадам! — задыхалась она. — Епископ приехал.
Мадам Бэллинг медленно покинула свое место у гроба: она не сразу поняла. Потом она промолвила: «Епископ», — и задрожала всем телом.
Ноги у нее подкашивались, когда она шла в спальню, к Тинке… Не может она сейчас его видеть… нет… не может. Не может, но должна: ведь это епископ. И черный чепец надобно надеть…
Чепец достали, но мадам Бэллинг никак не могла его надеть своими непослушными руками.
…Приехал, епископ, епископ… весь синклит собрался, чтобы осудить ее дочь.
Она вышла к гостю как потерянная. Епископ ждал ее в передней. Говорить она не могла, взглянуть ему в лицо не посмела.
— Я слышал о вашем горе и хотел бы пройти к ней, — ласково сказал епископ, сжимая в своих руках дрожащие руки мадам. — Бедное дитя, бедная ваша девочка…
Мадам Бэллинг подняла на него глаза, и неописуемая улыбка, словно внезапный свет, озарила ее лицо.
— Господи, господи, — пробормотала она, целуя руки его преосвященства.
Епископ вырвал у нее свои руки и прошел к Тине. Долго не отрывал он взгляда от тихого лица, как бы погрузясь в горестную молитву.
— Да, — сказал он, поднося сложенные руки чуть ли не к глазам. — Господи, прости и помилуй нас, помилуй нас всех.
Мадам Бэллинг припала головой к подушке, па которой лежала голова ее мертвой дочери. Робко, неуверенно, словно речь шла об избавлении от высочайшего суда, она шепнула, вновь коснувшись губами его рук:
— А колокола будут звонить?
Епископ поднял голову.
— Почему ж им не звонить? — отвечал он, — Уж свои-то колокола она имеет право послушать в последний раз.
Мадам Бэллинг с рыданиями опустилась на колени, и епископ ласково погладил ее по голове.
В церкви запели снова — звучно разносился повсюду многоголосый хор. Епископ не шелохнулся.
Пение затихло, но епископ по-прежнему стоял у безмолвного одра. На кладбище, над свежей могилой прогремели залпы салюта.
Люди высыпали с кладбища, и на площади послышался многоголосый говор. Пасторы поспешили к школе в некотором смущении: они узнали карету епископа.
Но когда они все были уже в передней, его преосвященство распахнул двери и вышел из зала. Он молча кивнул всем, и пасторы так же молча склонились перед ним в поклоне.
Епископ пожал руку старому Гётше и сказал ласково:
— Бедные наши Бэллинги, — И чуть тише, охваченный внезапным волнением, добавил торопливо, почти судорожно, поднося руки к глазам: — Да, да, поистине «все мы нестоящие рабы твои, дай нам постичь знамения твои».
Он вышел, коротко кивнул на прощанье и сел в свою карету.
Толпа на площади поредела, снова все стихло,
Как знать, где ждет меня могила,
Ведь бренна, бренна наша плоть,
Ведь в миг любой иссякнут силы,
И призовет меня господь.
О, дай мне, ты, создавший нас,
Спокойно встретить смертный час.
Мне помоги душой отвыкнуть
От суетных мирских оков,
Чтоб я на зов твой мог воскликнуть:
Иду, о господи, готов. о, дай мне, ты, создавший нас,
Спокойно встретить смертный час.
— Где ж твой агнец? — И стенанья
К небу Исаак восслал,
Хоть не знал, что для закланья
Авраам его избрал.
Как ужасен вид ножа! Исаак глядит, дрожа.
— Где же агнец для закланья? —
Слышатся его стенанья.
— Агнец есть для всесожженья, —
Иисус промолвил тут. —
Отче мой! В небесном царстве
Нынче жертвы вознесут.
Как ни страшен час прощальный,
Но таков удел печальный:
Только кровию невинной
Искуплю людские вины.