- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (4) »
Сергей Заяицкий Забытая ночь
Я сидел под сосною на опушке леса и смотрел, как «отдыхающие» репетировали номер предстоящего вечером в «доме отдыха» кабаре. Актеры двигались на фоне желтого поля, ровно уставленного снопами. Среди простора слабо стучали гитарные струны. Молодой инженер пел:Помолился он за Клару.
Долорес щедрей была
И дала реалов пару…
И дала реалов пару…
Но Пепита та бедна.
Не имела ни реала.
Вместо золота она
Бедняка поцеловала!
За букет из красных роз
Отдал он все три реала
И красавице поднес,
Что его поцеловала…
Три красавицы небес —
Шли по улицам Мадрида…
* * *
Мне захотелось пить, и я пошел в деревню раздобыть молока… Дорога повела меня мимо былого помещичьего гумна через заброшенный парк. Над прудом среди груды кирпичей белела одинокая, устремленная в ясное небо колонна. В стороне на пригорке толпились кресты кладбища, а немного дальше виднелась деревня. Я толкнулся в первую избу. Старуха приняла меня ласково и полезла в подполье за молоком. Она одна была дома — все работали в поле. В избе рядом с посудною полкой стояла александровских времен красного дерева этажерка с маленьким гербом на дверце. На ней лежали книжки старые с пестрыми форзисами: «Плутарх для прекрасного пола», два больших тома великой французской энциклопедии и еще какая-то исписанная записная книжка с цифрой 1919 на заглавном листе. Вот то, что я прочел в ней.* * *
«Кошмар и ужас… Морозная ночь — осень, правда, еще только — но уж с сибирских тундр ползут легионы былых привидений и от их дыхания холодно и тоскливо необычайно. Тоска сидит съежившись у меня на груди тяжелая, как мешок с рожью — не подняться, не пошевелиться. В соседней комнате во сне ли, на яву ли бормочет тетушка моя Екатерина Петровна — бредит лучшими временами, а может быть — вслух думает, что бы такое продать завтра. При свете неугасимой лампады различаю черный лик евангелиста. Евангелист пишет огромными буквами. Встаю, надеваю отцовский халат — вата из него торчит бакенбардами — и пишу. Поглядываю на евангелиста. Холодно. Подхожу к окну — темно. Там где-то огромная степь и по ней ползут черные змеи — поезда — ползут, останавливаются и хрипят в судорогах и звякают на весь мир ржавыми цепями. Сидит, свесив ноги — наган у пояса — путешественник и глядит в мрак, а из мрака ему подмигивает алое зарево и на кожаной куртке трепещут алые блики. Вот вся Россия. Но странно не это. Странно то, что всем этим я почему-то втайне горжусь. Знаю, что там где-то экспрессы зеркальностенные и англичанин в шоколадной с шелковыми отворотами пижаме. Даже чувствую, как пахнет сигарой. И все-таки горжусь… Не угодно ли — красное знамя на Notre Dame, и в Пантеоне всемирный совдеп под председательством Владимира Ленина… На подоконнике рассыпаны, будто орудия пыток в Нюренбергском музее, приборы из проволоки и из гнутого металла. Вот этим некогда сбивали сливки, этим чеканили печенья и вафли. В магазинах продавали их и расхваливали почтительные приказчики и без них нельзя было пообедать. А теперь разве подарить их мальчишкам, чтоб пугали воробьев и галок? Так же на подоконнике всероссийского „окна в Европу“ рассыпаны древние императивы, веками освященные обычаи, добродетели, пороки! Вздор. Вот старая коробка из-под конфет — на ней Козьма Крючков. Убил в конце июля 1914 года одиннадцать немцев и удостоился великой славы. А ткни он только как следует одного из немцев в начале июля или обругай поцветистей, так, пожалуй, посидел бы с пауками в карцере. Тетушка моя Екатерина Петровна стучит в стену: — Саша, ты бы Роберта Францевича спросил, выжималку для лимонов не купит ли… Он в Париж едет, там это, небось, еще нужно. Да, там это еще нужно. Там еще лимоны выжимают и „о, ma patrie!“ кричат. Опять чувствую, как сигарой пахнет… Пахнуть бы на весь мир махоркой так, чтоб задохлись… Ведь это в первый раз, что русский Россией гордится…* * *
— Нет, постой. Ты на вопрос мне отвечай… Ты воспитание какое получил? — Ну, буржуазное… — Да не „ну буржуазное“, а говори просто буржуазное. Твой отец кто был? — Капиталист. — Хорошо-с… Теперь — подожди, дай мне сказать… Угнетал он рабочих? — Угнетал. Тетушка моя Екатерина Петровна, приготовляя печенья из разной гнили, качает головой: договорились. Старик бегает из угла в угол, лавируя между мебелью, а я бледнею. — И все-таки, как вы, дядя Петя, ни горячитесь… — Не могу не горячиться… Ведь это уж чорт знает что такое. — Как вы, говорю, ни горячитесь, и как это мне ни тяжело говорить про отца, но он, конечно, был эксплоататор. — Молчи, молчи. Не раздражай. — Он заставлял рабочих… — На чьи деньги ты образование получил? — …работать по двенадцати часов… — Да ведь иначе ты бы с голоду подох, неучем бы остался. — В конце концов, если хотите, то воспитался я на деньги рабочих. — Ах ты, свинья эдакая! — Ну, если вы будете ругаться… — Да как же не ругаться? Отец для тебя все… — В данном случае неважно, что он мой отец… — Вот-с, Екатерина Петровна, — оказывается, нашим детям неважно, что мы их родители. Тут моя тетушка неудачно вступает в- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (4) »