самовозгорания, описанного Диккенсом: бочка уксуса, парочка расхожих заклинаний — и порядок. И не приключений ждала — потому что я их не ищу, они сами меня находят во множестве.

— Так вы и в самом деле всё поняли.

— Ну…смотря что вы имеете в виду подо «всем».

— То, что я не человек.

— Кто б сомневался. Детализировать?

— Да, — сказал я резко.

— Вы из Тех, кто Охотится в Ночи. Цитата из Барбары Хэмбли, простите. Обладатель Темного Дара. Тот, кто Пьет Кровь.

— Довольно, — оборвал я. — Вы, как и прочие, не верите. Выламываетесь.

— Если бы я сказала, что вы, к примеру, иностранный агент, ваша реакция была бы иной?

Наши руки сомкнулись — со стороны почти дружески, но я держал ее пальцы так цепко, что едва не сломал. Но только едва: сила в них обнаружилась не дамская.

— Камень и лед. Слишком большая для меня роскошь — отрицать очевидное, — сказала она своим необычайным голосом. — Поймите: на меня в моем разнообразном бытии свалилось и грозит свалиться столько всяких прелестей, что быть опустошенной элегантным древним вампиром — это, считайте, мирный конец, овеянный романтическим флером.

Я отнял руку. Улыбнулся и получил в ответ улыбку и дыхание на своем лице. Запах мяты, полыни и весенних почек, слитый с ароматами кожи и крови; последний еле пробивался наружу. И еще один тяжелый аромат, гораздо более меня потревоживший. Пойдя вслед за ним, я увидел как бы миниатюрного паучка, который сидел на верхушке левого легкого. Но видение тут же исчезло, я решил было, что мне примерещилось.

— Бывший туберкулез, а до того была рана. Залеченная, — объяснила Селина. — Проза гражданской войны. Шрамы остались, что поделать.

— Рубцы я, кажется, могу убрать, — предложил я,

— Спасибо, не надо затрудняться, — ответила она до крайности вежливо. — Уж очень я солнышко люблю.

— Нет, вы не так поняли. Это гораздо проще и для вас безопасно.

— Всё равно. Это как знак. Чести или доблести, может быть. Алый знак доблести, как говорится.

— Или безрассудства.

— Или, к примеру, судьбы.

— А теперь, когда мы встретились и представились друг другу, что мы с вами будем делать? — спросил я, прерывая выразительную паузу, наставшую в нашем словесном фехтовании.

— Смотреть мой город. Я ведь долго наблюдала, как вас шатало по Лэн-Дархану от переизбытка эмоций. Смотреть другие города — они, кстати, немногим хуже. Гостить во всех четырех провинциях моей страны Динан, если хотите, мастер Римус. Мы становимся модными в кругу иноземцев, а я — я знаю здешнюю жизнь с такой стороны, с какой ее не знает никто.

Так началась самая непонятная для меня, самая безумная и пленительная ночь в моей жизни, Ночь тысячи ночей, как здесь говорят. Фантасмагория, когда пытаешься описать. Был подтекст, который мы оба слышали за простыми словами, было неявное соглашение, которое никто из нас не подписывал. Я был слишком стар, чтобы желать — и не уметь при том управлять своими желаниями. Да и не появлялось во мне, когда я находился рядом с ней, той хищной вампирской жажды, которая заставляет всех нас без разбору терять голову, — мутного, неразборчивого влечения, столь похожего на тягу человекообразного самца к самке. Влечения, что стоит на дне любой страсти. А Селина… нет, ни страсти, ни боязни в ней я не чувствовал никакой, и не было тяготения к смерти, даже «подсадки на свой адреналин», как любят говорить в двадцать первом веке, я не видел. Доверия сверх разумной меры — тоже. То и дело я слышал от нее что-нибудь насмешливо цитатное, вроде: «Не надо портить начало большой дружбы». «Вы так вечно молоды, так прекрасны и царственны, что, как говорят в одной пьесе Шекспира, вас можно надевать только по праздничным дням». В общем, так. Селина была так полна жизни, так остро ощущала, что жизнь сама по себе есть великолепная авантюра, что не насилуя, не предъявляя никаких требований, не надеясь ни на что, кроме естественного течения обстоятельств, — получала от своей судьбы всё, что та могла ей дать. Это было не равнодушием или обыкновенной непритязательностью — но тем высоким смирением, которое паче гордости.

Я предлагал ей деньги за работу — много, я ведь был очень богат. Селина не то чтобы отказывалась, но не хотела заключать никаких контрактов, ни устных, ни письменных. Я остерегал ее от грядущей болезни, которую смутно прозревал в ней. «Призрака будущей смерти недостаточно, — повторяла она снова и снова, — чтобы понудить меня принять ваш… хм… дар. К тому же он слишком ценен в ваших глазах — а для меня существует риск подхватить его просто по недосмотру, если вы приметесь меня подлечивать. Глупо выйдет».

— Быть может, наш Дар Тьмы настолько двусмыслен, что вы втайне от себя презираете его — как и всех нас? — ответил я ей как-то.

— Хм… Хороший вопрос, что называется. Я отвечу так. Вы превращаете других в свое подобие на грани их смерти, в отчаянии собственной любви, реже насильно, но даже и насилие можно оправдать вашей тягой к продолжению рода, свойственной любому существу под небесами. Вы так трогательно терзаетесь тем, что составляет вашу природу, так безуспешно пытаетесь отделить зло от добра, так упорно затеваете всякие игры с истиной и нравственностью! В вас редко ночует самовлюбленность, и даже когда вы громоздите жестокость на жестокость — это следствие неприятия себя такими, как вы есть. И может быть, именно это неприятие, эту ненависть к своей природе стоит победить в качестве первого шага на вашем пути? Ведь побеждаете вы свою специфическую алчность — чем не упражнение в духе Сенеки и Марка Аврелия! Если умеете взять кровь, не убив, но только одурманив, — тогда в претензии к вам будут разве что донорские пункты. А если ваша духовная жажда того, что записано в человеке Богом, извечна… Если ваша телесная прочность так уязвима… Это ставит перед вами Цель.

— Недурная апология вампиризма.

— Скорее, приговор человечеству…И личная моя ксенофилия. Вот, кстати, еще одна причина моего отказа. Я хочу иметь чистую совесть постороннего наблюдателя. Иметь полное право этак вам вещать.

Я думал: подобная открытость пьянит тем более, чем меньше под ней рациональных оснований. Такое доверие всегда по неизбежности взаимно.

Может быть, стойкая тяга к тому, что непонятно и не изведано, отвага и ум, изящество мысли, — все эти ее качества служат ей дополнительной броней. И, конечно отсутствие иллюзий по отношению к любому сообществу.

— Вы все, Римус, по необходимости убиваете сотнями и рефлектируете. Заурядный военачальник ради одного своего честолюбия кладет на жертвенник славы, патриотизма, спасения отечества миллионы — и даже глазом не моргнет.