прожектором луны, запечатлевающие в своем неторопливом повороте открывавшуюся перед ними сцену: легкую, ни о чем, болтовню Блэр и Перри Готардов с их гостями. И, как почти в каждом театре, здесь тоже чувствовались различные подтексты и подводные течения.

Леон Скиллмен не обращал на луну никакого внимания, но лунная магия действовала и на него. Он развалился в шезлонге, перекинув ноги через подлокотник и вращая в одной руке бокал с шампанским. Но его глаза не отрывались от Тары, намекая, что ум его далеко не так расслаблен, как тело. Осознание того, что эта женщина могла пострадать, даже погибнуть из-за их с Перри стрельбы по акулам, было довольно отрезвляющим, хотя вряд ли он мог рассуждать трезво после такого количества шампанского. Он и его хозяева постоянно пили шампанское, причем в изрядном количестве: скука, которая все больше одолевала их после шестинедельного круиза, способствовала увеличению их дневной дозы. Сегодня Леон так скучал, что решил развлечься любым способом, и расстрел акул показался ему подходящим занятием. Теперь его внимание было направлено на Тару. Он смотрел на нее, не слыша ни слова из того, что говорила Блэр.

— Скажите, Димитрий, почему вы, археологи, собираете все эти кувшины и вазы, вместо того чтобы выставить их на продажу, дабы мы, бедные крестьяне, могли их купить? — Уверенная, что в своей белой шелковой тунике она даже отдаленно не напоминает крестьянку, Блэр Готард рассмеялась своей шутке и подлила Димитриосу еще «Мадам Клико».

Димитриос выдавил улыбку. Ему не доставило удовольствия приглашение людей, настолько беспечных, что они, не задумываясь, открыли эту стрельбу в водах, предназначенных для дайвинга. Он вежливо принял их извинения и решил, что этого вполне хватит. Но Тара согласилась поехать на яхту, чтобы выпить. И Димитриос, увы, хорошо понимал почему. Он заметил, какое изумление и какой восторг появился на ее лице, когда она в первый раз увидела Леона Скиллмена. Неужели она забыла, какой опасности он ее подверг?

Пытаясь скрыть свое неприязненное отношение ко всей этой затее, он не стал возражать против того, чтобы Блэр наполнила его бокал. Что делать? Придется мужественно пережить этот час, отведенный для выпивки. Но он не мог позволить этой женщине изменять его имя. Он не позволял этого никому, даже Таре.

— Благодарю вас. — Он вежливо кивнул Блэр. — Но если вы не возражаете, я предпочитаю, чтобы даже родственники и друзья называли меня моим полным именем. Мне как-то некомфортно, когда его сокращают.

Блэр мило сморщила носик:

— Надо же, вы ни на кого не похожи! Мы уже годами плаваем вокруг греческих островов и каждого «Димитриоса», с которым нам приходилось сталкиваться, называли «Димитрием». Кстати, я никогда раньше не встречалась с вашей фамилией — Коконас, верно?

— Я тоже! — Димитриосу наконец удалось справиться со своим раздражением, и он рассмеялся со свойственным ему добродушием. Его глубокая, внутренняя застенчивость, заставлявшая его чувствовать себя некомфортно, когда его называли сокращенным именем, прекрасно спряталась за музыкальностью его смеха.

Блэр обменялась с мужем быстрым, многозначительным взглядом.

Димитриос уголком глаза следил за Тарой. Вот наконец она обратила на него внимание, и он расслабился. «Что же, — подумал он, — так или иначе, но эти люди скоро уйдут из нашей жизни».

— Все началось с моей прабабушки, — обычным тоном продолжил он, — которую все называли «коконо», что означает «прекрасная». Где-то по пути это слово стало нашей фамилией. В Греции такое часто случается. Понимаете, нам нравится окружать себя романтичными историями, даже если они правдивы…

Димитриос резко замолчал. До него в конце концов дошло, что означают искусственные улыбки на лицах Блэр и ее мужа. Он считался очень интересным рассказчиком (не прилагая к тому особых стараний — просто ему нравилось делиться своими знаниями), так что поддельное внимание было для него явлением необычным. Леон Скиллмен даже не притворялся — он не сводил глаз с Тары. А Тара? Она тоже не слушала! Она и в самом деле явилась сюда, чтобы посмотреть на этого… плейбоя!

— Но хватит моих россказней, — сказал он быстро. «Действительно, достаточно, — подумал он. — Пора кончать с этим вечером». — Вы задали мне серьезный вопрос. Керамика! Что же, хотя мы нечасто находим керамику целой, ее можно восстановить, сложить из кусочков. Если вы можете определить возраст керамики, то можете узнать возраст и других найденных рядом предметов…

Блэр мило перебила его.

— Вы меня убедили, Димитриос. Если мы, когда будем нырять, найдем какую-нибудь керамику, то все отдадим вам. — Она продолжала так же радостно улыбаться. У Блэр были безукоризненные светские манеры, и ее несколько сбила с толка искренность пояснений Димитриоса. Этот сухарь думает, что ей действительно интересно! Если не считать его темно-карих глаз, в которых светился острый ум, этот Димитриос настоящий бука. Даже с физической точки зрения он не представлял интереса. Блэр оценила его тело по привычке: лет тридцать пять, в отличной форме. Высокий для грека и без усов (обычные недостатки греческих мужчин), но цвет кожи типичный, монохромный, коричневый, не воодушевляет. До чего же изолированными от мира кажутся эти два человека! Кто же пригласил их на борт — она или Леон? Блэр повернулась к Таре, изобразив живой интерес, как будто маску на лицо натянула.

— А каким образом вы, американка, поднявшаяся из вод Эгейского моря, подобно греческой богине, занялись этим странным делом?

Тара тепло отозвалась на комплимент, ей даже стало казаться, что ее первое впечатление об этих людях ошибочное. Блэр казалась открытой и очаровательной женщиной.

— О, в Греции археология вовсе не «странное» дело. Скорее, это общенациональная страсть. А что касается того, что это вроде как не женское дело, то более половины археологов в Греции — женщины…

Леон держал бокал у губ, пальцами лаская его гладкую поверхность. Хотелось бы ему таким же образом провести своими пальцами по гладкой коже этой женщины-археолога. Желание коснуться ее, вылепить ее было совершенно неожиданным, но очень сильным. Такого желания ваять он не испытывал с подросткового возраста. И теперь оно вдруг ожило в нем, стало таким же непреодолимым, как когда-то в юности. Он не понимал этого тогда, и это не волновало его сейчас. Потребность ваять жила в его руках. В молодости он никогда не испытывал ответственности за свою работу, потому что руки как будто делали все сами, независимо от него. Когда в третьем классе его учительница пригласила в школу мать и показала ей «грудь», он молча стоял, готовый