овладевает тоска по природе. Ему начинают сниться поляны, веселые потоки, слышаться свист ветра в весенних лесах, чувствоваться запах сохнувшей земли с колеблющимся над ней знойным маревом. Вот тогда-то ощутимей всего кажется полный отрыв от мира. И начинаешь понимать, что всего-то не хватает частицы свободы. И тогда впервые перед моими глазами вспыхнули цветы ноготков, досадливые маленькие кружочки, в которых можно найти все оттенки солнца с его весенним сумасшествием, солнца с полуденной уверенностью лета, осознавшего свою силу, солнца половины сентября, увидевшего конец своему буйству, не скрывающего своего усталого блеска. Эти маленькие солнца рождены моим воображением. Я слепо шел за ними даже тогда, когда серый камень, казалось, не оставлял никаких надежд. Всмотрись когда-нибудь в их листья и увидишь, как глубоко они вошли в нашу жизнь, в искусство. С неосознанным пристрастием их резали древние мастера по дереву. Вглядись в солнца на старинных расписанных потолках, и ты увидишь, что они стилизованные, но живые, до боли знакомые цветки, пусть и потерявшие свой цвет, но сохранившие теплоту человеческих рук. Этот скромный цветок жил в моей камере, чтобы светить мне светом большого солнца, властвующего в небесных селениях. Мы начинаем ценить солнечный свет, когда лишимся его. Мы ведь до поры воспринимаем его как должное, данное природой, сопутствующее нам всю жизнь. Я вот лишился его и с болью переживал это. Камера моя, мрачная, с плесенью на стенах, выходила окнами на север. Раньше я знал о таких камерах лишь из романов Виктора Гюго, русских классиков. Книжный мир стал для меня реальностью, более худшей, чем я представлял. Прекрасно, что человек способен воображать, чтобы разрушить стены, воспроизвести живые краски жизни. Я ложился на спину на топчан, закрывал глаза и старался наполнить камеру солнцем, полянами, шумом леса, отдаленным стуком пестрого дятла в красной шапочке. Побои в полиции вызвали у меня нервный тик, но как только мечты захватывали мое воображение, он исчезал. Понимаешь, однажды уже после победы знакомый врач взялся вылечить меня от этой нервной болезни гипнозом. Но прежде хотел проверить, на самом ли деле так воздействует на меня мечта. Ничего не вышло! Запертый в темной узкой комнате, я не мог уйти в себя, оторваться от реального мира. Болезнь осталась. Я не смог вообразить тюрьму, чтобы снова пройти ее. Человеческие переживания неповторимы! Я убедился в этом на собственном опыте. Их глубина зависит, конечно, от возраста, состояния нервной системы, ее подвижности. От того, как она отзывается на раздражители. Чтобы вызвать неповторимые переживания, воспоминания, порой достаточно такой пустяшной мелочи, которая раньше показалась бы просто смешной. А тут, завязавшись в тугой узел с раздражителем, она срабатывает, уводя тебя от сегодняшнего бытия. Впрочем, я не собираюсь, да и не способен вести научные разговоры. Я просто хочу, чтобы ты понял мое состояние там, в холодной камере. Иной раз я так вживался в свои мечты, что даже физически чувствовал теплоту солнечного дня. Может, у меня поднималась температура? Эта фантастическая жизнь вне стен камеры была для меня благодатью, уходом от реальности, от того, что тебя ждет. А ждало нас то, что пострашнее самых страшных допросов. Думая о нем, начинаешь по-разному оценивать вещи, сомневаться в себе, в своих силах, в своей выдержке. Тревожиться за последствия. В двух словах — это ужасное состояние.

Я уклонился от своего рассказа, но чтобы дойти до существа, как я сказал в самом начале, нужно немножко литературы, объяснения моего психического состояния в те дни. И если я скажу тебе, что в тех душевных неурядицах я не вспоминал о старике, значит, совру. С мамой мы не говорили о нем, но как только я оставался один, начинал искать причины его безразличия к моей судьбе. Так я дошел до слова «эгоизм». Да, он оказался полным, законченным эгоистом. Все, что он делал в жизни, преследовало одну цель — чтобы ему было хорошо. Чтобы ему было хорошо, ему… И пища у него была отдельной, и кровать более мягкой. Когда зимой, бывало, он отдыхал, мы ходили на цыпочках. Если он говорил, что у него болит голова, мы должны были сочувствовать ему. Перед теми, кто выше, он был раздавленной дыней — сладкой до приторности, а дома — капризный жестокий тиран. Мое увлечение «малярством» приводило его в бешенство, а мои политические убеждения выкопали между нами глубокую канаву. Знал бы кто, в чем была причина — он боялся моих политических вольностей, ведь они могли замахнуться на его благополучие, нарушить его покой. А вдруг его интернируют! А как только воображал, что его дом могут спалить из-за какой-нибудь моей глупости, он делался сине-зеленым от злости. Как это я появился на свет, как это он дал мне жизнь!..

В жизни мне встречались эгоисты, но такого законченного, можно сказать, крупного, не видал. В тюрьме у нас был один, но перед стариком он — жалкая тварь: дрожал над крошкой хлеба, над жалким своим барахлом, над передачей. Букашка рядом со слоном, которая, пролетая мимо него, снимает шляпу и говорит: «Доброе утро!» Если приложить учение Дарвина о видах и классификации человеческих слабостей, то выйдет: мелкий эгоист, средний эгоист, большой эгоист и эгоистище. И все они из семейства человеконенавистников. Ты прости, что я злоблюсь, когда говорю о нем, но не могу иначе. Говорят, кровь людская не водица, но я убежден, что она может стать огнем, который будет тебя жечь, не давая покоя до конца жизни. Так случилось и со мной… И на это у меня есть причина, важная причина…

Мой гость нагнулся над очагом и дрожащей рукой долго прикуривал сигарету. Отблески огня сделали его медным, фантастическим, словно огонь, горящий в его крови, раскалил его изнутри, чтобы показать мне его напряженным, суровым, грубо отесанным топором времени. У меня было такое чувство, что, не будь у него сигареты и не сделай он глубокой затяжки, ему не разогнуться бы и он остался бы навсегда склоненным к огню, с чуть заостренным горбатым носом, тонкими сжатыми губами, с резко очерченными аскетическими скулами. И вроде тик у него прошел. Но после того, как он затянулся и выпустил дым, он снова стал прежним, невзрачным, сутулым, взвинченным.

Он курил, и мне передавалось его состояние, когда лента воспоминаний перематывается в его голове, и он, просматривая ее, колеблется, на каком месте ее включить. Ясно, ему не хотелось говорить об отце, и без того он разоткровенничался. Что ж, пусть он придет и опровергнет наблюдения…

— Да, слухи подтвердились, — снова продолжал гость. — Нас до суда должны перевести в окружную тюрьму. Собрали багажишко, стали ждать. Прошел день, и только в