Кирилл Бенедиктов, Юрий Бурносов БАЛКАНЫ. ДРАКУЛА

Пролог Антихрист убит в Рождество

1

26 декабря 1989 года, Тырговиште, Румыния

Кто-то в тумане разговаривал с мертвыми.

Генералу хотелось заткнуть уши. Звуки, доносившиеся из серой, волокнистой пелены, укрывшей мерзлое футбольное поле, скребли по нервам, как шершавые куски асбеста. Но генерал не заткнул уши. Это выглядело бы глупо и комично. Если бы на нем была зимняя шапка, он мог бы надвинуть ее поглубже. Но форменную фуражку на уши не натянешь.

Охранник осторожно тронул его за плечо.

— Пойдемте, господин генерал. Машина ждет.

«„Господин генерал“, — машинально повторил про себя Джорджицу. — Еще два дня назад ко мне обращались — „товарищ“. Что же изменилось в стране за эти два дня?»

Дурацкий вопрос. В стране изменилось все.

Началось с волнений в Тимишоаре — приграничном городе, населенном в основном венграми. Толпа отбила у полиции пастора-диссидента, рассказавшего западным журналистам о зловещем плане по уничтожению семнадцати тысяч трансильванских сел — это называлось «Систематизация». Зачем было опустошать Трансильванию, пастор растолковать не мог, но западникам объяснений и не требовалось. «Чудовищное преступление кровавого тирана» — прекрасный заголовок для сенсационного материала на первой полосе. «Румынский вампир ищет новые жертвы». Да, и такая статья попалась генералу в одной из немецких газет.

А потом съехавшимся в Тимишоару со всей Европы журналистам показали трупы — сначала десятки, а потом и сотни трупов. Изуродованных, обескровленных, с вывороченными суставами и переломанными костями. Их демонстрировали по всем мировым телеканалам как свидетельство безумия и жестокости человека, сосредоточившего в своих руках всю полноту власти в Румынии.

Когда о массовых казнях в Тимишоаре стало известно в столице, народ восстал. На площадях Бухареста собирались многотысячные толпы. В столицу вошли бронетранспортеры, солдаты сначала стреляли по демонстрантам, но потом министр обороны Миля отдал приказ прекратить огонь, и войска ушли в казармы. На следующее утро Милю нашли в своем кабинете мертвым — официальная версия гласила, что министр застрелился. И тогда вождь поставил во главе армии генерал-майора Стэнкулеску, незадолго перед тем железной рукой подавившего беспорядки в Тимишоаре.

Виктора Стэнкулеску, который сейчас ожидал генерала в стоящей за воротами стадиона машине.

— Пойдемте, господин генерал, — терпеливо повторил охранник. Здоровенный малый с широким и неподвижным, словно вытесанным из камня, лицом. Коротко, по-военному, остриженные светлые волосы, прозрачные северные глаза.

«Не похож на румына», — подумал генерал и отчего-то вздрогнул.

— Да-да, конечно…

Но не двинулся с места, а вместо этого снял запотевшие от утренней сырости очки и начал протирать их мягкой тряпочкой, против воли прислушиваясь к странным, царапающим звукам незнакомого языка, доносившимся из тумана. Очень древнего, поднимающего со дна памяти кровавую муть, размытые, жуткие картины. «На нем можно разговаривать с демонами, — неожиданно для себя подумал атеист Джорджицу. — Или с мертвецами».

Тела Кондукатора и его жены до сих пор лежали на ломкой от холода траве футбольного стадиона. Их перетащили туда сразу после расстрела — за ноги, как зарезанных к празднику баранов. Почему не похоронили? Генерал видел наспех сколоченные кресты, стоявшие у стены сарая, — солдаты принесли их еще до того, как трибунал, в котором он председательствовал, вынес свой приговор.

…За подрыв национальной экономики — статья 145-я Уголовного кодекса Румынии…

…За вооруженное выступление против народа и государства — статья 163-я…

…За разрушение государственных институтов — статья 165-я…

И, наконец, самое страшное — за геноцид собственного народа, статья 365-я…

…Приговорить Николае и Елену Чаушеску к смертной казни через расстрел.

Приговор привели в исполнение немедленно. По закону, осужденным предоставлялось десять дней на обжалование решения трибунала, но никто из тех, кто судил Чаушеску, не собирался соблюдать закон. И это не давало покоя генералу юстиции Джорджицу Попа, стоявшему сейчас на краю футбольного поля и дрожавшему не то от холода, не то от темного, первобытного ужаса, который рождали в душе звуки незнакомого языка.

Там, за серым занавесом тумана, кто-то разговаривал с расстрелянным Кондукатором и его мертвой женой.

2

— Ну, ну, генерал, — буркнул Виктор Стэнкулеску, протягивая председателю трибунала металлическую фляжку. — Выпейте. Это болгарский бренди, весьма неплохой.

Джорджицу дрожащими пальцами отвинтил ребристую пробку. Посмотрел на Стэнкулеску, тот понимающе усмехнулся.

— Пейте, пейте, не бойтесь. Вы хорошо справились со своим заданием.

Генерал сделал пару глотков обжигающего напитка. Дышать стало немного легче. Он приложился к фляжке еще раз и благодарно вернул новому министру обороны.

— Тиран мертв, — сказал Стэнкулеску, аккуратно завинчивая колпачок. — Теперь все будет по-другому. Совсем по-другому, генерал.

Он спрятал фляжку в глубокий карман шинели. Похлопал по плечу водителя.

— Поехали, сержант. Возвращаемся в столицу.

Шофер повернул голову, и Джорджицу машинально отметил, что он очень похож на сопровождавшего его к машине охранника — гранитный подбородок, светлые волосы, прозрачные голубые глаза.

— При всем уважении, господин министр, — невозмутимо произнес сержант с легким, почти неуловимым акцентом, — но у меня приказ дождаться господина подполковника.

К изумлению Джорджицу, Стэнкулеску пропустил дерзость водителя мимо ушей.

— Ну да, — сказал он рассеянно и вновь потянул из кармана флягу. — Подождем, конечно…

Генерал смотрел, как янтарная капля бренди стекает по плохо выбритому подбородку Виктора Стэнкулеску. Он не понимал, почему какой-то сержант осмеливается возражать министру обороны, причем возражать совершенно не по-уставному. Не мог представить себе, чьи приказы могут быть приоритетнее приказов верховного главнокомандующего. Неужели переворот организован внешними силами и все они — и председатель военного трибунала, и военный министр — только марионетки в руках невидимых иностранных хозяев?

Не может быть, сказал себе генерал, искоса поглядывая на крупного, атлетически сложенного мужчину, сидевшего рядом с ним в пропахшем дорогим табаком салоне «трехсотого» «Гелендвагена». Ведь именно он, Стэнкулеску, тот человек, который за одну ночь решил судьбу страны и ее вождя.

То, что сделал Виктор Стэнкулеску — предательство. Нет, не так —