Наконец, все было сделано, и я вернулся к отсеку. Дорис ждала меня. Взяв меня под руку, она прикоснулась своим шлемом к моему, чтобы Доззену наш разговор не был слышен.
— Гарри, — сказала она, — самые женственные женщины — это чаще всего те…
— Кто совсем не женщины?
— Очень жестоко сказано, — заметила она тихо. — Не знаю, может, и Лью так думал? Может, он вконец измучил себя потому, что выбрал самую жесткую точку зрения? Ты знал Нору — она была теплым, дружелюбным, удивительным человеком. И кто теперь вправе сказать, что могло или не могло случиться, когда она еще только становилась женщиной? Если Лью считал ее олицетворением лжи, то должен был догадаться, что она лжет и себе. Будь он к ней подобрее…
— Не говори обо всем этом мне! — с горечью сказал я и тут же почувствовал себя виноватым. — Я не был на ней женат.
— Ты жалеешь об этом, Гарри? Или радуешься? — спокойно спросила она.
Тогда я и сам не знал.
На обратном пути к нашему кораблю Дорис дотронулась до моей руки.
— Гарри… Смотри!
Я оглянулся — и увидел, что зверей не стало.
Изменение было неуловимым — сдвиг плоскостей, движение изгибов… Пока не больше. Но мы не остались, чтобы понаблюдать процесс до конца. Он происходил слишком медленно, и мы не могли больше вытерпеть.
Снегопад прекратился, а лежавший на земле снег стал испаряться, и завитки пара обволокли нас искрящимся туманом, словно сюда наконец добралась весна.
Металл повсюду по-прежнему казался искореженным и оплавленным, в язвах, прорехах и оспинах; это все еще был твердый и холодный ler`kk. Но зверей не стало: все эти перекрученные кошмары неудач и разочарований исчезли с началом перемен. Повсюду — в пределах бокового зрения шла борьба. Иллюзии, как бы сказал Доззен — да и сказал, дуралей, — смягчились, принимая спокойные, дружеские очертания. Злоба и ненависть ушли, нам виднелись теперь минареты и шпили, хрупкие укрепления сказочных городов, местами — живые изгороди и деревья, а в какой-то миг — я видел их, чтобы там ни говорил Доззен, а Дорис и словом не обмолвилась — я заметил двух обнявшихся любовников.
— Каким все становится прекрасным! — вздохнула Дорис.
И это было воистину так. Во многих очертаниях появилась необузданная, сверхъестественная фантазия: может, не все они были тонки и грациозны, как мечта косметолога, но повсюду вибрировала в своем зарождении жизнь.
Вскоре мы стартовали. Было что-то в этом месте, раз даже Доззена вышибло из колеи, а Дорис так просто поверглась в уныние. Ну а у меня с ним слишком много связано…
Доззен составил официальный рапорт — избегая пользоваться показаниями анализаторов, которые сделали бы ненужными подверженное ошибкам человеческое восприятие. Мы с Дорис подписали его — и я вовек не узнаю, была ли она на свой лад столь же уклончива, как я.
Мы никогда об этом не говорили, потому что о чем было говорить?
Обман зрения — это феномен субъективный, и два разных человека не могут увидеть в проплывающих облаках очертания одного и того же лица; там, где одному в контурах гранитной осыпи на склоне видится контур льва, другому чудится овца. Подобные образы — лишь отражение собственной личности наблюдателя. Как можно измерять и сопоставлять все это?
Рапорт Доззена гласил, что поверхность планетоида покрыта обломками, которым разум легко придает знакомые очертания, отыскивая привычные формы там, где их не существует в помине. Это все, что он позволил себе написать, хотя прекрасно понимал, что в действительности видел куда больше — вполне достаточно, чтобы почувствовать себя несчастным. Но в то же время он знал, что объективная истина ему неизвестна, и потому не заставлял себя заглядывать за грань, до которой еще мог сохранять душевное равновесие.
Лично я полагаю, что знаю, для чего могла быть создана машина планетарных размеров, хотя и не в силах вообразить расу, выбравшую ler`kk в инертной атмосфере как средства для попытки сотворения жизни.
Думаю, мы нашли именно это. Скорее всего, любая раса, достигнув расцвета своего величия и могущества, должна прийти к чему-нибудь подобному. Скорее всего, цивилизация, создавшая эту машину, потерпела неудачу и вымерла, иначе нам здесь не нашлось бы сегодня места. Но, похоже, эта цивилизация была очень, очень близка к успеху, когда отправляла в космос свое творение — посланца и сосуд почти сбывшейся надежды. Вероятно, они пропустили лишь один какой-нибудь ингредиент жизни — даже выбрав для ее зарождения такую странную материю, как металл…
Полагаю, что понимаю, почему вскоре после нашего появления там начался снегопад. Нора похоронила Лью — и не в скафандре, поскольку скафандр его по-прежнему висел на своем месте, когда мы пришли. И тогда, после погребения Лью, машина планетоида вновь начала приходить в действие, вбирая в себя то, чего ей всегда не доставало, без чего она чуть не погибла. И теперь, получив эту искру, она начала меняться — снова искать пути к достижению своей цели, пробираться путем бесконечных проб и ошибок, но экспериментировать и экспериментировать, несмотря ни на что, используя до конца все, полученное от Лью Гарвея. Потерпев неудачу и возвращаясь в вечную свою полудрему, она оставила лишь незавершенные творения, преследовавшие нас по дороге к месту катастрофы. Что бы ни получили они от измученного, так и не реализовавшего себя Лью Гарвея — этого оказалось достаточно.
Я не хочу утверждать, будто скафандр Марк-4 способен захватить и удержать некую субстанцию, необходимую для сотворения жизни… или что мертвая девушка может сказать: Я люблю тебя! Но вслед за тем, как я вскрыл скафандр Норы, перестал идти снег, а звери исчезли. И я, наконец, увидел развитие в металле этой планетки. Вряд ли то была лишь игра света или завихрений испаряющегося снега.
Думаю, когда мы с Дорис когда-нибудь снова окажемся там, нас встретит… кто-то? что-то? Мне кажется, и она думает так же, хотя мы никогда не говорили об этом и не строили никаких планов. Да и что строить, если это все равно невозможно? Но порой мне становится интересно — могла ли эта великая древняя цивилизация оказаться настолько беспечной, чтобы потерпеть неудачу? Или у них существовали замыслы куда более обширные, в которые мой разум отказывается верить? Надеюсь, что нет. Скорее, я готов