Обнажить все синяки...

Обнажить все синяки и снова

золотые раненой души

на гроши сочувствия пустого

раскрошить?

Ну уж нет - еще достанет силы

в свой последний спрятаться окоп

и, как прежде, улыбнуться мило:

"Дальше - стоп"...

Вернуться в странный мир давно отцветших слов...

Вернуться в странный мир давно отцветших слов

и выцветших чернил,

где лист, хоть пожелтел, но формы не сменил,

где запах прежних снов.

Как властен их диктат, как ласков их привет,

как страшен их кулак!

Как будто подан знак - всего лишь подан знак -

и нет прошедших лет.

Весна

Саре

То ли ставни захлопнуть забыла,

то ли дверь не закрыла на ключ,

но весна в одночасье пробила,

раздробила, сорвала сургуч.

Мне ли, тихой, ее разноцветье,

ее звонких ночей серебро?

Ей ли, буйной, осенние клети,

где мое плесневеет добро?

Прогоню ее прочь, потаскушку,

в шею, в спину, подальше от глаз...

Или, может, признаю подружкой

хоть на этот, единственный раз?

Тель-Авив, Нисан 5686

Они умрут весною этой

Памяти Биньямина Квинта и Элиэзера Фактори

Они умрут весною этой,

Они умрут весной,

Порой цветения и света,

Веселой и хмельной,

Когда все горести забыты,

И счастье на дому,

И тайны мира приоткрыты

И сердцу и уму.

Когда на все нашлись ответы

И нет ни мер, ни кар,

Они умрут весною этой...

Проклятье или дар?

Тель-Авив, 5686

Дни бывают - ни смысла, ни связи...

Дни бывают - ни смысла, ни связи,

словно мир потерял благодать.

Дни, когда из-за крови и грязи

даже неба клочка не видать.

Дни бывают - как раб утомленный,

раб поставленный воду толочь,

дни без зла, без добра, без резона,

как сырая, туманная ночь.

20-го Эяра, 5686

О, жизненный мой путь, загадок череда...

О, жизненный мой путь, загадок череда:

тупик за тем углом или родная дверь?

И сердце хочет знать - что ждет его теперь?

Теперь куда?

Левей? А если вдруг скорбями захлестнет

о том, что упустил, о том, чему не быть?

Правей? А если там - лишь горечью травить

свой лучший мёд?

А можно просто жить, не выбирая тех

и этих не ища, ждать знака в темноте

и слышать за углом - за этим и за тем -

глумливый смех.

Есть слова, как павлины - цветисты, пышны...

Есть слова, как павлины - цветисты, пышны,

ходят, хвост распустив.

Преисполнен звучаньем басовой струны

их надменный мотив.

Но люблю я другие - скромнее основ,

проще нищих лачуг.

И хоть знаю немало возвышенных слов,

на сей раз промолчу.

Различишь ли в молчаньи распахнутых врат

примиренья печать?

Подойдешь ли, как друг, защитишь ли, как брат,

приласкаешь, как мать?

Тель-Авив, 5686

Моя новая комната

Привет тебе, новый дом и морская даль,

окно в двадцати локтях над земной дорогой.

Четыре ветра в окне,

а ночью - праздник огней...

Одна я, и слава Богу.

Давайте, тащите беды, обиды, ссоры -

меня этот сор не ранит:

запечатан ветрами слух, залит морями взор,

и все приемлю заранее.

Тель-Авив, 5686

 Запечатлей меня...

"Положи меня печатью на сердце твое..."

(Песнь песней, 8,6)

Хоть рот прижат ко рту, но души далеки,

в сердцах разлад.

Мы - скованные сном пустынные зверьки,

танцующие в ад.

И в этих пьяных па, и в звяканьи цепи,

и в бесовстве огня

не слышен стон молитв, не слышен вздох тоски:

"Запечатлей меня..."

День радостной вести

Четверо прокаженных были у ворот...

И сказали они друг другу...

Этот день - день радостной вести...

(Мелахим II, 7, 3-9)

В безнадежность Шомронской голодной туги

принесли прокаженные весть,

что осада снята и бежали враги,

и добычи желанной не счесть.

Мы сегодня, как прежде, в осадном дыму -

тот же голод и та же мечта,

но известий спасительных я не приму

из больного, поганого рта.

Только чистый избавит и честный спасет,

сохранит, сбережет от огня...

А иначе пусть гибель меня унесет

на заре благовестного дня.

Моей Стране

Ни жертвой огневой,

ни гимном вдохновенным

не послужу тебе,

Страна моя, увы,

Ну, разве что - травой

на берегах Ярдена...

Ну, разве что - тропой

среди травы.

Мой бедный вклад убог -

я это знаю, мама...

Мой бедный вклад убог -

дочерний грех и стих...

Я - праздничный рожок

среди дневного гама.

Я - тихий плач ночной

в глазах твоих.

Тель-Авив, 5686

Рахель

Ее песни во мне звенят,

ее кровь - в моей...

О, Рахель, мать матерей,

дева белых ягнят.

Оттого-то мне так постыл

городской чертог,

что метался ее платок

на ветрах пустынь.

Оттого-то спокойны так

этих странствий дни -

просто помнят мои ступни

материнский шаг.

В отчуждении

От стенки до стула... Сяду, нахохлюсь, дрожа:

холодно солнцу в плену у холодных небес...

Голос далекой отчизны - набатом - в ушах:

Встань и иди! Убегай! Что ты делаешь здесь?

От стула до стенки... Встану - без цели, без сил,

В тысячный раз ухвачусь за бесплотный мираж...

Так и брела по дорогам сквозь дождь и хамсин,

Так и любила - сквозь радость и горечь пропаж.

Тель-Авив, 5686

Здесь, на лице земли

М.Б.

Здесь, на лице земли - не в облаках пустых,

здесь, где земля близка, словно родная мать,

будем светиться мы светом ее простым

будем ее печаль втемную принимать.

Нет, не туманный блеск завтрашних томных рос -

нынешний честный день - потом, слезой, зерном -

мы проживем его - короток, ясен, прост -

наш настоящий день, здесь, на лице земном.

Эй, приходите все! Прежде, чем пала ночь,

ну-ка, нажмем, друзья, тысячью сильных рук!

Может, столкнем его с наших колодцев прочь -

может, столкнем его - мельничный тяжкий круг?

Тель-Авив, 5687

Книга моих песен

Те крики, которыми рот мой коверкал

беды и отчаянья миг,

как бусинка к бусинке здесь на поверке

в тетрадочке песен моих.

Распахнуты настежь все двери и дверцы,

все клейма и раны видны...

И даже коросты щемящего сердца

вы щупать руками вольны.

Нисан, 5687