Ибхалы держали ворота дворца четыре дня и три ночи. На рассвете четвёртого дня порядком поредевшее войско маладжикийцев сдалось - иншар Ниюб пал, принц Каджа сидел, словно мышь, запершись в своих покоях, а весть о гибели Сулейна-паши просочилась за ворота, и в дальнейшей осаде не было смысла. Город, притихший в ожидании, пока закончится переворот, вздохнул с облегчением. Не то чтобы принца Тагира очень любили в народе, но его старших братьев и отца любили немногим больше. Простому маладжикийцу всё равно, кому платить налоги, лишь бы огонь и меч не пришли в его собственный дом.
Принца Каджу привели в тронный зал. Тагир встретил Каджу не на троне, а у его подножия, возле ступеней, стоя вровень со своим братом. Ибхалы стояли за троном полукругом, закинув ятаганы на плечи, придворные, силой согнанные в зал, жались к стенам, как испуганные щенки. Обведя взглядом всё это, принц Каджа побледнел, задрожал, но потом вскинул голову и сказал высоким голосом, дрожащим в равной мере от страха и гнева:
- Вижу, ты достиг всего, чего хотел. Осталось только казнить меня, чтобы окончательно расчистить путь к трону. Ну что, узурпатор, теперь ты доволен?
- Нет, - тихо ответил Тагир, но голос его разнёсся во все уголки зала. - Не доволен. Я никогда этого не хотел. И не я это начал.
- Да как смеешь ты...
- Приведите эту женщину, - перебив его, велел Тагир.
И её привели - Субхи-ханум, наложницу, кружившую головы всем мужам из правящего рода Маладжики. Лицо у неё было открыто, когда её бросили на пол у ног обоих принцев, как раз между ними. Она вскинулась, уперевшись руками в пол и зашипев, как кошка, с ненавистью глядя на Тагира - и на Алема, молча стоящего за троном в числе остальных ибхалов.
- Убийцы! - вскрикнула она, закатывая глаза. - Проклятые убийцы светлого повелителя Сулейна и моего возлюбленного Руваля! О, Маладжика, ты проклята! Пришёл твой закат, небеса окрасились кровью вечерней зари - смотрите все на конец Маладжики!
Некоторые ибхалы чуть заметно шевельнулись, брови их сошлись к переносицам. Они вспомнили речь старухи-шаманки, её пророчество, сделанное перед смертью. Заря Маладжики... вечерняя заря, за которой приходит чёрная ночь.
- Понятно, - прозвучал в тишине совершенно спокойный голос Тагира. - Я и не думал, что ты быстро сознаешься. Ну, ничего.
- Ты будешь пытать слабую женщину?! Зверь! Зверь!
- Не буду я тебя пытать, несчастная, успокойся, - поморщился Тагир, и Алему приятно было видеть, что чары, которыми его опутала эта негодяйка, окончательно рассеялись.
Он и сам, по правде, думал, что Субхи подвергнут пытке либо публичному унижению - если бы женщину раздели при всех донага и хорошенько выпороли, это быстро развязало бы ей язык. Но Тагир не стал прибегать к унизительному насилию. Он просто велел запереть Субхи с Каджой в покоях последнего. Вдвоём, без еды и воды. Алем не понимал, на что он рассчитывает, но развязка наступила неожиданно быстро: уже через час из покоев послышались крики, звуки пощёчин и отчаянный женский плач. А вскоре после этого изнутри требовательно постучали кулаком, и Тагир разрешил оттпереть.
Принц Каджа, бледный, как мел, подошёл к Тагиру.
- Она во всём призналась, - севшим голосом проговорил он. - Во всём. Подтвердила каждое слово, сказанное ибхалом Алемом. Она играла всеми нами, как ребёнок тряпичными куклами... Брат Тагир, прошу, прости меня. Я был гневлив и недальновиден, мне не следовало так поступать.
- Рад, что ты это понял, - ответил Тагир. Лицо его оставалось неподвижно, только в глазах появилась тень печали.
Каджа заметил эту тень и побледнел ещё сильнее.
- Ты всё равно меня казнишь? - прошептал он.
Тагир долго смотрел на него. Потом медленно покачал головой.
- Ты не сделал ничего, чтобы заслужить смерть. Но и позволить тебе остаться и занять трон нашего отца я не могу. Мы все гневливы, это наш семейный порок. Но и Руваль, и отец были слишком скоры на расправу. И ты, как я вижу теперь, тоже таков. В нынешние времена Маладжике не будет много пользы от такого паши.
Каджа сглотнул, всё поняв. И потупил взгляд.
- Хорошо. Я отрекусь.
- Мне придётся изгнать тебя, - с сожалением сказал Тагир. - Если ты останешься в Маладжике, всегда найдутся те, кто воспользуется тобой, чтобы затеять междоусобицу. А ты доказал, что воспользоваться тобою легко. Ты должен уйти, Каджа. Я дам тебе верблюдов, пищу и оружие, но ты должен уйти.
И Каджа ушёл, а с ним, рыдая, плелись две женщины из гарема - Субхи, тоже осуждённая на изгнание, и Зулейка, сама вызвавшаяся разделить участь принца Каджи. Им дали несколько слуг для охраны, и их маленький караван отдалялся от стен Маладжики, пока не исчез в песчаном облаке на горизонте.
Только когда они скрылись из виду, Тагир отошёл от окна, поднялся по ступеням и сел на трон.
Следующие несколько дней Алем не видел его. Он вернулся к себе в конюшню и проводил время, ухаживая за лошадьми - это успокоило его душу и вернуло ясность мыслям. Он помнил про обещание, данное Тагиром Сулейну-паше перед самой его смертью. Обещание, что виновника в смерти принца Руваля постигнет кара - не та, которой жаждало разбитое отцовское сердце, а та, которую он заслужил. И Алем ждал, когда принц Тагир - точнее теперь уже Тагир-паша - вспомнит о своём обещании.
Ждать пришлось недолго. Когда улеглись волнения, а вслед за ними - празднования по случаю окончания междоусобицы и восшествия на престол нового правителя, за Алемом прислали. Не вооружённых воинов, а раба - как прежде, когда Тагир звал его на ночь в свои покои. Алем вымыл руки и шею, умыл лицо, пригладил волосы и пошёл к своему господину.
Тагир не занял отцовские покои - ему, похоже, было удобно в собственнызх, тех, что принадлежали ему всю жизнь. Он лежал на тех самых подушках и курил кальян, как много дней и ночей до того. Когда Алем вошёл, Тагир коротко указал на подушки перед собой, и Алем инстинктивно поднял руки к кушаку, собираясь раздеться, прежде чем опомнился и, облизнув губы, подошёл и сел.
Тагир курил, прикрыв веки. Он стал как будто немного старше за последние недели, хотя его курчавые волосы всё так же непослушно вились вокруг лица, и кольца дыма, вылетая из его губ, всё так же лениво взлетали к потолку, словно не было ничего на свете нужного и важного, кроме этого "здесь и сейчас".
- В день твоей казни, - заговорил