способствовать развитию промышленности, вот что важно. Самим устраивать фабрики и разного рода промышленные заведения. Будет промышленность — будет рабочий класс — будут сторонники у социализма!
— Боюсь, — тихо сказала Вера Фигнер, — вы недостаточно знакомы с условиями, в каких мы существуем… и действуем.
— А вы? Вы сами?
— Мы стараемся их узнать — для того и в деревню идем…
— Далеко ли?
— На Волгу…
— Ну и я, как видите, здесь в гостях… — Лиза обвела рукою тесную комнату с узким окном, выходящим на унылый гостиничный двор; петербургский дом ее детства сохранился лишь в воспоминаниях, во всяком случае для нее. — Только мне, по всей видимости, предстоит дорожка еще подальше.
— Далеко ли?
— В Сибирь…
И сказала о главном, что привело ее теперь в Петербург, об арестованном муже и необходимости найти хорошего адвоката.
— Не спешите выводить мнение о людях из одного того, к какой компании их пристегнули! — горячо и вместе с тем наставительно заявила она и — для самой себя неожиданно — принялась с жаром защищать Давыдовского перед этой строгой девочкой, как будто перед судом, уверяя, что он невинен, что он прекраснейший человек, бескорыстный, доверчивый, лишь по молодости лет был запутан… Словом, все высказала, кроме того, главного, о чем сказать не могла даже такой слушательнице, которая, безусловно, вызывала к себе доверие. И в конце своей защитительной речи пообещала исполнить свой долг. Она повторила, как поклялась: — Если его осудят в Сибирь, я решила ехать за ним!..
— Что же вы там станете делать, в Сибири, Елизавета Лукинична?
— Займусь каким-нибудь производством, огляжусь, понятно, и со временем, надеюсь, устрою фабрику или завод… Я с юных лет к этому стремилась — мечтала о мельницах у себя в Холмском уезде… А опыт… опыт приобрела — в Париже, — организуя общественные мастерские… Поверьте, милая моя, это не пустые слова: без рабочего класса революционная деятельность бесполезна.
Из архива Красного Профессора
Отдельные выписки
Из прокламации о демонстрации на площади Казанского собора в Петербурге в декабре 1876 г.:
«…6 декабря, в Николин день, в Казанском соборе собралась толпа… один из присутствующих произнес речь:
„Друзья! Мы только что отслужили молебен за здравие Николая Гавриловича и других мучеников за народное дело… Друзья!.. наше знамя — их знамя… Вот оно — „Да здравствует Земля и Воля!““.
…Раздались рукоплескания и громкое, дружное ура… красное знамя с надписью „Земля и Воля“… переходило из рук в руки, развеваясь над головами… толпа двинулась по Невскому…»
Запись Красного Профессора :
«Среди участников (и организаторов) демонстрации были и М. Натансон, и В. Фигнер. Оратором выступил их сотоварищ 20-летний Г. В. Плеханов, через несколько лет, как известно, возглавивший в Женеве марксистскую группу „Освобождение труда“. Едва ли будет ошибкой считать группу, теоретически основавшую российскую социал-демократию, во многом идейной наследницей Русской секции I Интернационала. Примечательна и такая деталь: группа „Освобождение труда“ унаследовала бывшую типографию „Народного дела“ (которую уступил ей Антон Трусов).
Но это произошло уже в 1883 году. Между тем, если сопоставить с позицией Плеханова и его группы то, что, по записи Веры Фигнер, высказала ей Елизавета Дмитриева в памятном разговоре, обнаруживается немалое сходство. Оно касается взглядов и на развитие капитализма в России, и на роль пролетариата в революционном движении».
Из воспоминаний В. Н. Фигнер о встрече с Е. Дмитриевой в 1876 г. (продолжение):
«…Ни о чем подобном до сих пор ни в каких кружках не было речи… только что была основана организация, известная под названием „народнической“… Идеи Дмитриевой, ее планы казались мне нелепыми и невозможными… Ведь должно было протечь 8[6] — 10 лет до того, как о промышленности и пролетариате заговорили новые люди, новое поколение; и загорелась полемика между „народниками“ и „марксистами“; заговорили о необходимости, чтобы мужик переварился в фабричном котле…
Я вернулась к Натансону и передала ему весь разговор…»
6
Зимой смеркается рано, особенно в северной стороне. Припорошенные неверным снежком поля, перелески скоро слились за окном в сизой мгле, а окно, точно зеркало, отразило фигуру одиноко сидящей в купе женщины. «Петербург — Москва, — отстукивали колеса на стыках, — Петербург — Москва». Ностальгическая грусть вовсе не была свойственна Елизавете Лукиничне, но тут показалось, что в ее жизни уже бывало подобное. В эту самую первозимнюю пору покидала когда-то, семнадцатилетняя, пределы отечества… Точно так же стучали колеса, и купе отражалось точно так же в сизом окне, да только сама была до краев переполнена ожиданием будущего, совершенно его, в сущности, не представляя. Не то теперь. Разумеется, и в двадцать пять лет, а возможно, и в полные пятьдесят не дано человеку знать, что его ожидает. Не могла, естественно, предугадать свое будущее и она. Но в одном была уверена твердо — жизнь перевернула яркие страницы. Впервые осознала это в подобной же обстановке. Отчеканилось в памяти навсегда: дальний поезд, купе, вечер, мгла за зеркальным окном.
Она тогда только что пересекла границу — не думая, что в последний раз. Несмотря на жандармские строгости, какими стращали в Женеве, все обошлось наилучшим образом. Госпожа Томановская умела поставить себя вне подозрений. Жандармы царские козыряли ей ничуть не грознее французских или германских. Устроившись в уютном купе, размышляла: чем-то встретят ее родные пенаты. Не ожидала столь скорой кончины мужа. Не могла вообразить себе, сколь далека реальность от ее представлений. И тут же поймала тогда себя на чувстве, уже знакомом, пережитом: в грохочущем пламени Парижа такое охватывало всякий раз, когда перебегали с баррикады на баррикаду, готовые умереть, но не сдаться. И вот, подобно израненному в бою, но не свернувшему знамя батальону, отступая на новые баррикады к себе, в Россию (оказалось — увы! — на еще не возведенные баррикады), она вновь испытала то острое, горькое и вместе с тем гордое чувство. И вспомнила слова Лео Франкеля, запавшие в душу, сказанные тоже в вагоне поезда, уже в другом вагоне, другого поезда, при пересечении другой границы.
…Вагоны, поезда, дороги долгою чередою выстраивались в ее жизни, в ее памяти, в ее судьбе и как бы множились, отражаясь друг в друге, подобно зеркалам над диванами в купе спального вагона, какое она занимала теперь, умножавшим ее собственное отражение
