ничего другого, я ощущаю исходящие от них мощные токи — токи общей безнадежности. В остальном они так же несхожи, как стулья — здесь представлены все размеры и формы, от приземистых толстячков до страдающих анорексией скелетов, от английской розы до черного дерева Ямайки. Большинство уже сидит, некоторые переходят столовую, сжимая в ладонях миски с поднимающимся над ними парком, отыскивая, где бы присесть. На всех и на каждом из них по белой футболке, точь-в-точь такой, как моя.

Дверь за моей спиной захлопывается; старуха оставляет меня на собственное мое попечение, как будто здешние порядки очевидны сами по себе. Да, собственно, и очевидны. Кулаки, которые я сжал в предвкушении опасности, обмякают, я смиряюсь с тем, что мой приход никакого впечатления на здешнюю массу людей не произвел. Я уже стал одним из них.

Неуверенно, я подступаю к буфетной стойке. У нее стоит, ожидая, опершись локтями о край, бородатый мужчина с буйно разросшимися бровями и ярко-синими глазками. Тело его более-менее развернуто ко мне, а взгляд неотрывно наставлен на старух и на гренки, которые они намазывают для него маслом. И я, пользуясь случаем, читаю то, что написано на его майке.

А написано там вот что:

ДЖЕФФРИ АННЗЛИ

47 ЛЕТ

Джеффри исчез 7 апреля 1994 года,

прямо с места своей работы в Лидсе. Он водил

голубой «Мондео», номерной знак L562WFU.

В последнее время Джеффри нехорошо себя чувствовал,

его собирались поместить в больницу, на лечение.

Он может искать работу слесаря-газовика.

Семья Джеффри очень о нем беспокоится.

По словам жены, он был тихим человеком,

очень любившим двух своих дочерей.

«Мы просто хотим узнать, как он, —

говорит она. — Теперь уже все уладилось».

Может быть, вы видели Джеффри?

Если у вас имеются какие-то сведения о нем,

позвоните по горячей линии «Без вести пропавшие».

Джеффри Аннзли протягивает большие узловатые лапы и принимает в них тарелку с едой. Никакого супа, лишь горка гренков. Он бормочет слова благодарности, разобрать которые мне не удается, и отходит к уже занятому им за одним из столов месту.

— Что будешь, голубчик? — спрашивает из-за стойки старуха. У нее выговор уроженицы Глазго и лицо пожилого трансвестита.

— А что у вас есть? — спрашиваю я.

— Суп и гренки, — отвечает старуха.

— Что за суп?

— Гороховый, с ветчиной, — она бросает взгляд мне на грудь, словно проверяя, не вегетарианец ли я. — Но могу зачерпнуть тебе без ветчины.

— Нет-нет, ветчина сгодится, спасибо, — заверяю я старуху. — А можно его в чашку налить?

Старуха поворачивается к стоящему на плите огромному котлу, жирные плечи ее ходят по кругу, пока она наливает мне суп. Я замечаю, что швы на ее халате чинены-перечинены и все разными нитками.

— Держи, голубчик.

Она протягивает мне оранжево-бурую кружку из обливной глины, наполненную простецкого вида супом, запах которого мне учуять не удается.

— Спасибо, — говорю я.

Я подвигаюсь по лабиринту столов и стульев. Кое-кто поглядывает на меня, проходящего мимо, но в большинстве своем люди меня игнорируют. Я усаживаюсь рядом с молодой женщиной, — она обмякла на стуле, положив ноги на стол, и, похоже, спит. Тарелка с гренками, примостившаяся на ее животе, почти неприметно приподымается и опускается. Голова свешена на грудь, отчего у женщины образовался второй подбородок, даром что она костлява и малоросла.

Я читаю написанное на ее майке. А именно:

КЭТИ СТОКТОН

17 ЛЕТ

Кэти покинула свой дом в Бристоле в июле 2002 года,

думая поселиться в Лондоне. Она убегала из дома

и раньше, но никогда так надолго. Под Рождество 2003 девушка,

назвавшаяся подругой Кэти, позвонила ее тете

в Дессборо, Нортгемптоншир, и спросила,

нельзя ли Кэти приехать погостить. Однако Кэти так и не появилась. Мать Кэти хочет, чтобы она знала — ее

отчим ушел, а комната Кэти

теперь совершенно такая же, какой была прежде.

«Я всегда любила тебя, —

говорит мать. — Снупи и Паддингтон сидят

у твоей подушки, ждут, когда ты вернешься домой».

Кэти страдает эпилепсией и может нуждаться в лекарствах.

Если вы ее видели, позвоните, пожалуйста,

по горячей линии «Без вести пропавшие».

Кэти посапывает, выбившийся из ее прически локон светлых волос чуть вздрагивает, колеблемый дыханием.

Я откидываюсь на спинку стула, отхлебываю из кружки суп. Насчет вкуса его сказать ничего не могу, однако густая жидкость ласкает желудок, заполняя его пустоту. Интересно, что мне придется сделать, чтобы получить разрешение остаться в Прибежище, и у кого это разрешение следует испрашивать. Должен признаться, вести разговоры я, в общем-то, разучился. Я уже очень давно ни с кем не говорил, разве что мелочь выпрашивал у прохожих. Как, собственно, полагается заводить разговор? Следует сказать что-нибудь о погоде? Я поднимаю взгляд на окна — матовые, прорезанные почти под потолком. Из них исходит слабый жемчужный свет, однако я бы не взялся сказать, льет ли еще за ними дождь или проглянуло солнце.

Нянька, приведшая меня сюда, так и не вернулась — объяснить, что мне делать дальше. Может, попозже она приведет кого-то еще, тогда я у нее и спрошу. Однако женщины за стойкой уже наводят порядок, убирают еду. Похоже, у них имеются основания считать, что на сегодня я из новичков последний.

Я обнимаю кружку ладонями, держу ее у рта и снова оглядываю столовую. Шелест каких-то бесед до меня доносится, но для столь большого скопления людей ведется их здесь на удивление мало. В основном люди просто сидят, незряче уставясь в пространство, безмолвные и апатичные за своими черно-белыми текстами. Я пытаюсь вслушаться в один из разговоров, однако слов почти не улавливаю: я сижу слишком далеко от собеседников, а они то ли беззубы, то ли родом из Ньюкастла. Кэти Стоктон начинает храпеть.

Проходит минут двадцать и тут седоватый, лысеющий мужчина, приблизясь ко мне, опускается на ближайший стул. И протягивает поверх якобы мраморной столешницы руку для пожатия. Нужда во взаимных представлениях отсутствует. Его зовут Эрик Джеймс Суин, он бывший строитель, столкнувшийся с финансовыми затруднениями и в январе 1994-го сбежавший из своего дома в Броксберне, Уэст-Лотиан.

Пожимая на удивление слабую руку Суина, я гадаю, давно ли жена его сказала, что отдала бы почти все, лишь бы знать, что с ним все в порядке. И многое ли отдала бы она сейчас? Малышка-дочь, которую ей так отчаянно хотелось ему показать, теперь, наверное,