развевает ее рясу, шаги ее так порывисты, что даже ноги ее видны: в тонких чулках-паутинке, в модных черных полубашмачках на меху. Джанис, словно подтолкнутый в спину, бежит за нею коротенькими, спотыкающимися шажками.
Сиромаха резко говорит:
— Ну, люди, вы видели? Если хотите, оставайтесь с этим богом, а нам помогите уехать отсюда…
Монахини, сбившись в кучу, смотрят на нас с жадным любопытством, и никто не гонит их от нас. Один из пастухов бежит к сараю и выводит оттуда лошадь с санками. Помогая Сиромахе устроить в санках Софью, он бормочет:
— Кто же знал? Кто же знал? Сказали — на увещевание! Кто же знал… — И обращается к Сиромахе: — У подножия стоит бричка, там перепрягите коня. Да нет, я сам, сам…
— Еще подвода найдется? — спрашивает Зимовеев и кивает в сторону усаженного на приступок Довгуна: — Для него.
— Найдется, как не найтись для такого дела… — бормочет тот же пастух и опять входит в сарай. Оттуда он появляется с лошадью, запряженной в волокушу.
— Садитесь, господин Довгун, — сурово распоряжается Зимовеев. — Эх, жаль, не могу я посадить рядом с вами и мать игуменью и этого иностранного господина. — Он взглядывает на окна чистого домика, в котором скрылись игуменья и Джанис, и там немедленно задергивается штора на окне.
Лошади трогаются, и мы выходим плотной небольшой толпой. За нами из ворот скита выходят и монахини. Они стоят черной стайкой, похожие на бескрылых птиц.
Мы удаляемся все дальше, и тогда в этой стайке бескрылых птиц кто-то машет нам рукой. И кажется, что это у птиц отрастают крылья. Может быть, эти черные птицы так и не взлетят никогда, но у какой-то из них такое желание возникло.
Мы идем молча возле тех саней, на которых полулежит, поддерживаемая Сиромахой, Софья. Девушка снова в беспамятстве — слишком дорого стоила ей встреча с игуменьей и особенно с убийцей ее родителей.
На повороте в ущелье мы все, как по команде, оборачиваемся и смотрим на Громовицу. Володя громко говорит:
— Да, так и не взяли горушку! Ну, да это от нас не уйдет…