жизнь. Правда, многие считают его отшельником и вообще некомпанейским человеком. Некоторым, кто знал его лишь понаслышке, он, возможно, казался романтиком. Будучи человеком предельно простых вкусов и не обладая чрезмерным воображением, он не видел причин нарушать своих привычек, ставших со временем нормой его жизни: Живет дядя в фамильном замке, который можно скорее назвать удобным, нежели шикарным, получает скромный доход от своих владений, иногда постреливает, много ездит верхом и время от времени выбирается в гости.

Дядя никогда не был женат. А я, единственный сын его родного брата, воспитывался как предполагаемый наследник дяди. Однако во время войны произошли непредвиденные перемены…

Дело в том, что в период этой национальной катастрофы дядя, если можно так выразиться, проявил некоторое отсутствие патриотического духа, продолжая как ни в чем не бывало кататься и охотиться в своих владениях. Под сдержанным, но упорным давлением своих более патриотично настроенных соседей, он в конце концов согласился отдать на военную службу двух слуг, умело помогавших ему на охоте. Однако это не успокоило воинственно настроенное местное дворянство, приславшее к нему грозную делегацию, которая заявила, что все ждут от него более существенной помощи родине, нежели одного лишь уничтожения лесных хищников, к тому же весьма ненадежным и довольно дорогим способом.

В этой ситуации дядя повел себя достаточно сдержанно и вполне разумно. На следующий же день он написал в Лондон и попросил выслать ему подписку на «Таймс» и предоставить одного бельгийского беженца на его, дядино, содержание.

Беженец оказался особой женского пола и к тому же глухонемой. Была ли одна из этих отличительных особенностей — или даже обе? — непременным условием, выдвинутым дядей, — никто не знает. Однако особа заняла свое место в замке. Это была довольно тяжеловесная, малосимпатичная девица лет двадцати пяти с лоснящимся лицом и полными, покрытыми маленькими черными волосами руками.

Ее жизнь в замке во многом напоминала мне существование жвачного животного, с той лишь разницей, что протекала она в основном не вне, а внутри дома. Ела она много, бессонницей не страдала и каждое воскресенье принимала ванну, игнорируя это столь полезное для здоровья занятие лишь тогда, когда заставляющий ее это делать старший дворецкий бывал в отъезде.

Нелепой и, на мой взгляд, досадной стороной патриотического жеста дяди было его постепенно нарастающее влечение к этому малосимпатичному созданию. К концу войны уже не могло быть и речи о ее возвращении на родину, в Бельгию, и как-то лет пять тому назад я с вполне понятным чувством горечи узнал, что дядя официально удочерил ее и изменил завещание во многом в ее пользу.

Время, однако, сгладило мои горестные чувства. Я продолжал регулярно, раз в год, навещать поместье дяди — в последний раз я приехал сюда ровно три дня назад и собирался задержаться минимум на неделю, но судьбе было угодно внести поправку в мои планы. Я застал дядю — высокого, отлично выглядевшего бородача — в обычном для него неуязвимо здоровом настроении. Бельгийка же, как всегда, произвела на меня впечатление существа, невосприимчивого к каким-либо болезням, эмоциям и другим проявлениям людских слабостей.

За ужином в день приезда я почувствовал, что в обычно резковатой, лаконичной манере речи дяди присутствуют незнакомые мне нотки, и понял, что он чем-то встревожен. После ужина он пригласил меня к себе в библиотеку, и в том, каким образом было сделано это приглашение, я почувствовал явный намек на предательское замешательство.

— Пол, — обратился ко мне дядя, как только я притворил за собой дверь, — я очень сильно встревожен.

Я вздохнул и изобразил на лице выражение симпатизирующей заинтересованности.

— Вчера, — продолжал дядя, — ко мне пришел один мой знакомый — у него поместье по соседству со мной. Пришел и сказал, что потерял двух овец. Причем он уверял меня в том, что никак не может понять, что же именно с ними произошло. Дело в том, что овцы, по его мнению, были убиты каким-то диким животным. — Дядя ненадолго умолк и мрачность его лица показалась мне поистине зловещей.

— Волки? — предположил я самый простой и очевидный вариант.

Дядя покачал головой.

— Этот сосед не раз видел овец, которых загрызли волки. Он говорит, что те всегда были сильно изранены — обкусанные ноги, изодранные тела, а сами загнаны в какой-нибудь угол. В общем, никак не чистая работа. Эти же две овцы были убиты совершенно иначе. Я сам пошел взглянуть на них. У обеих были разорваны глотки, но никаких следов побоев или укусов на теле. И обе погибли на открытом пространстве, а отнюдь не где-нибудь под забором. И сделало это, я уверен, какое-то сильное и очень хитрое животное.

— А может, какая-то тварь из зверинца или цирка сбежала и… — снова предположил я.

— Они не заезжают в наши края, — отрезал дядя. — Здесь не устраивают ярмарок.

На некоторое время в библиотеке воцарилась тишина. Я ждал, не столько встревоженный разговором, сколько озадаченный волнениями дяди. Ждал и гадал, что же это может быть, но ни одно из моих предположений не объясняло его крайнего огорчения.

— А еще одна овца была убита сегодня утром… — с явной неохотой добавил он. — Точно таким же способом.

За неимением лучших идей я предложил прочесать окрестности — дескать, может быть…

— Уже! — бросил дядя.

— И ничего не нашли?

— Ничего… Кроме нескольких следов.

— Чьих следов?

Дядя неожиданно отвел взгляд, а под конец и вовсе отвернулся.

— Это были следы человека, — медленно проговорил он и подбросил в камин еще одно полено.

Вновь воцарилось молчание. Мне показалось, что эта беседа причиняет ему больше боли, чем облегчения. Я решил, что хуже не будет, если честно и откровенно выскажу все, что думаю по этому поводу, но затем передумал и просто спросил, чего же именно он так опасается. Ну ладно, три овцы — это, конечно, определенная утрата, но не его же, в конце-то концов, а соседа, да и не всегда этим смертям оставаться тайной. Убийцу, кем бы он ни оказался, неизбежно схватят и прикончат. Смерть еще одной-двух овец — вот самое страшное, что может случиться в будущем.

Когда я наконец умолк, дядя бросил на меня тревожный, почти виноватый взгляд и я понял, что он собирается признаться еще в чем-то…

— Сядь, — проговорил он, — я хочу кое-что рассказать.

И вот что он мне поведал.

Лет двадцать пять тому назад моему дяде пришлось нанять новую экономку. Со смесью фатализма и лености, лежащих в основе отношения холостяка к проблеме выбора слуг, он согласился с первым же